На острие меча - Богдан Сушинский

– На все ваша воля, – угрюмо подчинился Остинский.

Марии-Людовике было известно, что на «рыцарском помосте» королевские турниры устраивались еще со времен Грюнвальдской битвы, однако Владислав IV так ни разу и не попытался поразвлечь ее подобным зрелищем. Да, похоже, и не стремился поддержать эту традицию. Хотя казалось бы…

Почти идеально ровная кремнистая площадка у подножия холма, окаймленная с двух сторон небольшими озерцами, а с третьей – невысоким каменным валом, за которым, словно на трибунах римского Колизея, могли располагаться зрители, действительно была самой природой созданным помостом. И Мария Гонзага давно присматривалась к ней. А сегодня, воспользовавшись отъездом короля, решила, что возрождение древних боевых турниров в Польше отныне должны связывать только с ее именем. Тем более что ей осточертело чувствовать себя в собственной столице, как в далеком от Парижа провинциальном городке. Королеве хотелось услад и зрелищ.

Единственным новшеством, которое внесла она в условия состязания, являлось то, что рыцари сражались не один на один, а отряд на отряд, то есть пятеро на пятеро, по жребию.

– А ведь там юноши из знатных родов, – все еще нервно гарцевал рядом с королевой буланый скакун полковника. – И если половина из них погибнет и будет искалечена…

– Вы уверены, что свое воинское искусство королеве должны демонстрировать только простолюдины? – все так же спокойно и холодно спросила Мария Гонзага.

– Перед вами лучшие сыны Польши, – все же вскипел Остинский. Уж кто-кто, а он-то чувствовал свою вину. Это он собрал сюда рыцарей из знатнейших родов. На его голову падет проклятие. Причем сражались молодые воины почти без зрителей, поскольку королева воспринимала их схватку всего лишь как тренировку придворных гладиаторов. – Гибель польских рыцарей должна быть оправданной.

– Вот именно, польских… – передернула красивое смугловатое лицо королевы презрительная улыбка. Ей уже было под сорок, однако выглядела она почти столь же вызывающе дерзко, как и юные фрейлины. – Уж они-то должны почитать за честь гибнуть на глазах у своей королевы.

Полковник гневно взглянул на Марию Гонзагу, но благоразумно замер с открытым ртом. Он не желал уподобляться молодым самоубийцам, сражавшимся сейчас у подножия Тронного холма.

Тем временем королева в последний раз окинула безразличным взглядом «рыцарский помост» и направила коня к виднеющемуся неподалеку, как бы на втором ярусе возвышенности, замку.

30

Дважды Гяур подступал к реке, чтобы смыть с себя пыль и пот сражения, и дважды отступал от нее, не решаясь подносить к лицу воду, которая пробивалась через плотины из тел, промывая раны погибших людей и растерзанные лошадиные крупы.

– Хозар, – проговорил он, когда кто-то из воинов подсказал ему, что умываться лучше метрах в пятидесяти от берега, у небольшого родничка. – Немедленно прикажи воинам очистить реку от трупов. Реки, как и святилища, всегда должны оставаться чистыми.

– О-дар!

Рядом с родником образовалось небольшое озерцо, которое еще только пыталось пробиться через толщу холма и тоненьким ручейком соединиться с рекой. Несколько воинов, набредших на него раньше Гяура, отошли, давая ему возможность насладиться купанием. Но едва Гяур оголился по пояс, как прискакал вездесущий и неугомонный Улич.

– Князь, к тебе просится святой отец!

– Какой еще отец? – недовольно проворчал Гяур.

Вода в озерце оставалась на удивление холодной. Очевидно, под ним тоже скрывается небольшой родничок. Ощущая его холодную чистоту, Гяур испытывал истинное, непостижимое блаженство.

– Да вон он, бредет, весь израненный. Святой, но при сабле. Говорит, что знает тебя.

– Знает? Странно.

Олаф зачерпнул походным бурдючком воды, вылил ее на спину князя и устало взглянул на Улича.

– Убери ты своего святого, дай князю отмыться от грехов.

– Не могу. Он – из местной церкви, – развел руками Улич. – А церковь сожгли. Проси полковника выслушать его.

– Хорошо хоть не из собора Святого Петра [40] , – ухмыльнулся Олаф.

Гяур вытер лицо и уставился на подошедшего попа. Панцирник его оказался одетым прямо на рясу, полы которой были изодраны и обожжены до самых колен. Огромный серебряный крест, безмятежно покоящийся на боевой стали, успел принять на себя по крайней мере два сабельных удара, что дало повод князю заподозрить, что на самом деле он не из серебра, а тоже из бренной посеребренной стали.

– А, это вы, преподобный… или как у вас здесь принято обращаться к святым отцам? – узнал Гяур в пришельце того самого священника, которого когда-то видел распятым между конем и церковной колокольней.

– Я, сын мой. Все тот же скиталец поднебесный отец Григорий. Как это ты не забыл меня, князь?

– Отче наш, великий и праведный! Воизмени гнев Свой яростный на милость христианскую: спаси землю Свою святокровную Украйну и народ ее грешномученический!.. – густым, почти архиерейским басом пропел Одар-Гяур. – Разве такое забудешь?

– Ты смотри! – опешил отец Григорий. – Молитву запомнил! Слышали?! – обратился он к воинам. – Это мою молитву князь читает. И сам жив, и молитву творит! Истинно православная душа, истин-но!

– Язычник я, отче.

– Вот что значит – христианская… – намеревался восторженно продолжить отец Григорий, но, услышав это Гяурово «язычник», запнулся на полуслове. – Что ты сказал, княже?

– Язычник, говорю. Племя мое не приняло выдуманных древними иудеями святых и праведных, не приняло их мученика – Христа, осталось верным богам, которым поклонялись наши с вами предки: Перуну, Сварожичу, Роду…

– Чего ж так, юный княже? – сразу погрустнел отец Григорий. – Князь, из киевских князей именитых – и в язычниках. Вон церковь, а вот крест. При всем войске.

– Я ведь поведал тебе, что мы из племени уличей. И земля наша – в устье Дуная. Князь Владимир Киев крестил, а Дунай… он так и остался некрещеным.

– Но разве не христиане жили вокруг вас: греки, болгары, валахи, угры?

– И все приняли чужих богов, чужую веру. Чужих! Но как бы я смотрел себе в душу, святой отец, если бы отрекся от богов и веры предков, приняв веру чужую? Разве не есть это самым страшным грехом? Уже не только перед богами, но и перед святыми духами рода, племени?

Отец Григорий мрачно уставился на князя. Снял с головы исковерканный, очевидно подобранный на поле брани, шлем и усердно, чувствительно поскреб темя, словно рассчитывал, что после этого Господь скорее озарит его философским просветлением.

Гяур понял, что своим ответом застал его врасплох. И дело даже не в том, что, идя сюда, отец Григорий не готов был к этому разговору. Он вообще не готов к нему. Как всякий верующе-мыслящий человек, он, конечно же, задумывался над тем, почему в мире появилось столько вер и богов. Наверняка ему приходилось вступать в полемику с католиками, протестантами и мусульманами… Но вряд ли когда-нибудь душу его вспахивал вопрос, которым он обязан был задаться сейчас: «А действительно, разве не грешно это: отрекаться от своих, славянских богов, чтобы века и века поклоняться богам иудейским, апостолам и великомученикам чужеземным? Какими бы они там ни были».

– Так ведь язычники же… – растерянно проговорил отец Григорий. – Они от церкви давно отлучены и прокляты.

– Кто отлучен и проклят? Десятки поколений предков наших отлучены и прокляты? – без полемического азарта, задумчиво спросил князь, неспешно одеваясь. И пока укрывал свою наготу, отец Григорий не мог оторвать взгляда от его могучей, выпяченной груди, плотного мускулистого тела.

Он не стеснялся завидовать этому молодому богатырю. Хотя думать должен был о другом, о духовном.

– Разве такое возможно, отче? Как можно миллионы людей, целые поколения предков своих, всю Киевскую Русь, до князя Владимира сущую, как их всех можно разом взять и отлучить от церкви, о которой они и знать-то не знали, да еще и проклясть, яко язычников? Как можно отлучать и проклинать нас, тех, кто и сейчас желает поклоняться богам своих древних родов и племен? У кого такая сила, у кого власть и каким Господом она дана? Нет, отче, не по-божески это. Не по-язычески и не по-христиански. Это я вам говорю, князь Одар-Гяур.

– Это кто там тщится Киевскую Русь отлучить и проклясть? – угрюмо повторил Хозар. И прозвучало это угрожающе.

Отец Григорий несколько мгновений изумленно сверлил взглядом панцирник князя. Исподлобья оглядел стоящих за ними воинов, словно побаивался, что «отреченные и проклятые» бросятся на него и изрубят, поддавшись какому-то внутреннему предчувствию; на всякий случай он даже отступил на два шага и тяжело, обреченно вздохнул.

– Ну да это я так, отче… – поспешил развеять его предчувствия Гяур. – Я ведь понимаю, что вы пришли ко мне не для философских дискуссий.

– Да, не для дискуссий, – как бы про себя согласился с чем-то отец Григорий. – Да-да, я помню наш разговор тогда, у храма, который татары-кайсаки только чудом не сожгли дотла.