Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев

надо стать… вором. Среди нас таких нет, но перед нами шестьсот километров пути через города и деревни, и каждое утро Римка «ходит в банк» на глазах незнакомых людей, за которых никто нам поручительства не даст. На случай «а вдруг» и поставлен мальчишка-часовой с деревянной винтовкой.

Что он испытывает в ночной тишине под теплым небом с мигающими звездами? Что чудится ему в шорохе мыши-полевки, в крике дергача, в разудалой песне позднего гуляки за деревенской околицей? Я сижу перед пологом палатки, докуриваю последнюю папиросу и раздумываю: может, взять шинель и улечься в кузове грузовика, сказав для виду, что в палатке душно. У часового свалится с плеч… Что свалится? Робость, страх, напряжение, всякие там перегрузки? Или — гордость доверием, ответственность, радость преодоления себя? Всякий вечер я задаю себе этот вопрос и, пожелав часовому спокойного дежурства, ухожу в палатку. Он остается один с моими часами на руке, по которым разбудит сменщика, дежурный наряд, горниста. Он, этот 12—14-летний мальчишка, становится на ночь единственным стражем нашего состояния, нашего покоя, наших правил; Я переживаю вместе с ним: он преодолевает себя, и я — тоже, утром он докладывает мне: «Дежурство прошло нормально», и я — тоже. Я мысленно «докладываю» кому-то незримому, но постоянно ощущаемому мною: «Мальчишки растут нормально». Теперь, по прошествии стольких лет, могу сказать: дети научаются от нас, мы — от детей. Это удивительно тонкий, едва уловимый, красивый процесс взаимного проникновения чувств. Профессиональную черту истинного учителя — особое благородство души — я склонен считать не столько природным даром, сколько следствием «обратного воздействия», ибо самые благородные люди на свете — это дети.

Откуда же были у нас деньги, этот пугающий наробразовских инспекторов и ученых педагогов предмет? Мы их зарабатывали сами. Доили коров, выкармливали свиней, пахали поле, возили навоз, растили картошку и овощи, косили сено, сажали сад, рубили дрова — вот и деньги. Все было по-настоящему: начисляли зарплату, перечисляли в банк на расширение производства, отчисляли в фонд материальной помощи. Последним распоряжался совет командиров. Тот самый железный сейф стоял в комнате совета, а ящичек с ключом под сургучной пломбой висел на стене. Приезжали наши выпускники, кто с фабрики, кто из института, кто со стройки и шли к Римме Бируля с «прошением». Римка собирает совет и велит просителям доложить, как они распоряжаются зарплатой или стипендией. И вот десять командиров дотошно разбирают бюджет своего старшего товарища: не слишком ли он обожает конфеты, не тратится ли на безделушки, не часто ли бегает в кино — и, разобрав, выносят решение: выдать столько-то.

Я сижу тут же и молчу. Мне хочется поправить Толю Малыхина, который ультимативно требует от студентки пединститута не тратиться на платье, хватит, мол, того, что выдали при отъезде, но я молчу, потому что вижу, как морщит лоб наша «атаманша» — думает, а складно ли студентке ходить в детдомовском платье, вижу, как заблестели у нее глаза и заулыбалось «зеркало ее чуткой души» — милое, курносое лицо хохотушки: она что-то придумала.

— Зин, а может, поглядишь в магазине… Мы тебе купим, какое выберешь, и сошьем, а?

Зине не светит идти в сельмаг — что там выберешь? — но она понимает желание ребят: им страшно хочется самим одеть свою подругу, полюбоваться и порадоваться: наша не хуже других. К чему тут лезть педагогу со своими наставлениями? А ведь так и подмывает сказать, что в Ленинграде Зина на те же деньги может купить и к платью что-нибудь, я-то, слава богу, научился разбираться и в ценах и в одежде, и вроде бы уместно поучить ребят экономии, но ведь тогда я лишу их… Лишу чего? Радости заботы, радости переживаний, радости самостоятельных решений. Ладно уж, молчи, а то экономить научишь, радоваться отучишь. Так вот и преодолеваешь сам себя каждый раз.

В лесу, в двух километрах от села, устроили мы дом отдыха. Ни каменных палат, ни бревенчатых изб — просто огородили тыном «комнаты», сложили под навесиком печку, нарезали чурбаков — мебель — и назвали все это дом отдыха «Солнечный». Солнца и правда было много: и на восходе, и в зените, и на закате светило оно сквозь смолистые сосны ребятам. С вечера совет командиров выдавал «ударникам труда» путевки, он же утверждал «штат»: директора и всю обслугу. Утром, еще до общего подъема, «завхоз» Толя Малыхин, который, кстати, уже побывал и в роли директора, и в роли массовика, и в роли отдыхающего, запрягает коня, укладывает посмели и хозяйственный скарб и отправляется со всем «штатом» оборудовать дом отдыха и готовиться к приему гостей. А гости, выспавшись, берут путевки и пешим порядком идут «отдыхать» — сегодня они будут «привередничать», и никто из обслуги не посмеет отказать им в чем-нибудь. Они будут нежиться в гамаках, есть лесную землянику, купаться в озере, пить молоко, загорать, читать книжки, а вокруг них будет ходить директор со штатом: не хотите ли того, не хотите ли сего?

Приехавшая к нам из Москвы сотрудница научного педагогического учреждения пришла в ужас: «Как, ребята одни в лесу? С ними ни одного взрослого?» И пожелала взглянуть на «выдумку» тайком. Затаилась в соснах, и сколько уж там она простояла, не знаю, только вернулась под вечер вместе с обозом, послушала отчет «директора» на совете и, все еще не веря глазам своим, сказала: «Нет, это какое-то чудо, т а к  не может быть. И главное — вы так спокойны».

Не говорить же ученому человеку, что педагог не бывает спокойным. Он просто научается верить в детей, а спокойствия у него нет и быть не может, он весь в беспокойстве, не в страхе, не в боязни, а именно в беспокойстве. Страх — от неумелости, беспокойство же — от постоянного поиска и постоянной заботы — оберечь душу маленького человека…

Так воспитывали детей мы, педагоги. А вдовы как?

Расскажу только одну историю.

* * *

В Бобровке, в большом селе со старинным парком, я рассчитывал побыть несколько дней. Бригадир повел меня на постой на Березовую улицу.

Были ранние зимние сумерки, на столбах горели редкие огни, и в их желтом свете искрились инеем старые березы. Улица недлинная, в один посад, через улицу перед окнами, под плакучими березами поленницы дров.

Бригадир прогромыхал дверной щеколдой:

— Рано запираешься, Ольга. Ночлежника привел, отпирай. Из газеты товарищ, побалакаешь чего-небось.

Из сеней — недовольно, со вздохом:

— Поди, своими балачками уморил — не до моих. Проходите.

Дверь скрипнула, впуская меня в темные сени. Бригадир остался на крыльце.

— Случай чего — к кладовщице сбегаешь. Он у тебя погостит…

Ольга Матвеевна Смирнова, к которой определил меня на постой бригадир, — небольшого