Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев

со спины, начал прощупывать коленки. Потом как будто прошло, зато стало клонить в сон. Этот враг пострашнее мороза. Спать нельзя ни в коем случае. Он больно прикусил губу — дремота отступила.

Времени не существовало. Наступил ли день или он уже кончается, никак не узнаешь. Немцы не идут. А что будет, если они с собакой? Собака и под снегом учует человека…

Вот как будто дрогнула земля. Еще раз. Скорее всего бьют снарядами, от мины такого толчка не будет. Сейчас обработают лес — и пойдут прочесывать.

А предательский сон опять подбирается. Сережка приказывает себе: только не спать, ни в коем случае не спать. Холода уже нет, тело занемело, губы — кусай не кусай — не чувствуют боли. Пальцами не пошевелить. Кажется, живет только мозг, он один на страже, он командует: не спать!

Но и мозг не бессменный страж, что-то вязкое и тягучее обволакивает его. Сережка понял, что если сейчас он не сделает чего-то такого, чтобы прогнать оцепенение, ему уже не встать. Последним усилием воли он оторвал от лица руки и развел в стороны. Рыхлый снег легко поддался. Тогда он оттолкнулся ногами, сдвинулся со спрессованного ложа, приподнялся и начал головой и руками пробивать сугроб.

Когда тусклый, показавшийся ослепительным, свет ударил в глаза, Сережка замер, утихомиривая сильно бьющееся сердце и вслушиваясь в ровный шум леса. В глубине его глухо различалась стрельба. Значит, немцы уже прошли…

Сережка пополз. Звуки боя все глохли и глохли. Ему стало жарко, по лицу потек пот. Он скинул шубу и бросил на снег. Теперь — бежать. Все решала быстрота его ног. Попались следы кованых сапог и санных полозьев. В снегу дырочки от горячих стреляных гильз, словно белка пробежала. Он бежал по санному следу — опасности больше, но зато скорее. Начали сгущаться сумерки, когда он достиг опушки. Свернул влево и скоро скатился с обрыва на лед.

Вызвездило небо. Медленно и неслышно, будто стрелка огромных часов, поворачивался ковш Большой Медведицы. А речка петляла, как след пьяного мужика. Сережка торопил свои совсем обессилевшие ноги: «Мало вам было отдыху, целый день лежали. Шибче, шибче шевелитесь!» Не помогло. Ноги не бежали, даже не шли, а волоклись. Вот и совсем отказали. Он упал…

На рассвете красноармейский пост боевого охранения подобрал на льду мальчишку. Мальчишка собрал последние силы, достал из-за пазухи бумагу и потерял сознание. Он все-таки дошел. Остальное сделали без него.

* * *

К середине сорок четвертого года земля моя была полностью очищена от оккупантов, и лежала она истерзанная и пустая. Города — в развалинах, деревни — в черном пепле. Негде было жить, и нечего было есть. Последний народишко валом валил в хлебную Прибалтику, батрачили месяцами за мешок ржи, чтобы засеять на огороде «озимый клин», а многие насовсем оставались там. Были и такие случаи, когда матери, обремененные детьми, прослышав, что всех бездомных собирают в детдома, оставляли детей на вокзалах, а сами уезжали куда-нибудь, где можно было прокормиться.

В тогдашней, небольшой по размерам, Великолукской области было тридцать детских домов — более пяти тысяч сирот, да вокруг, в деревнях, в десять, а то и в двадцать раз больше полусирот, тех, у кого матери остались вдовами. Целое поколение надо было поднять, вырастить и воспитать достойными своих отцов. Велика была ответственность! Как исполнили свою миссию педагоги и вдовы-матери, можно судить теперь, когда выросли и стали основной силой страны те дети. Думаю, следует назвать их жизнь и труд подвигом, ибо победа в войне — еще не вся победа, если дети не продолжат отцов. Они продолжили, и продолжили славно!

Перед нами стоял все тот же вопрос: как оберечь детей? В среде педагогов спор шел вокруг труда: должны наши воспитанники работать или не должны? Инструкции, разработанные где-то на педагогическом Олимпе, ограничивали детский труд сферой самообслуживания — и только. Учителя-фронтовики руководствовались долгом перед павшими. Помню, Федор Кузьмич, мой коллега и сосед, офицер-артиллерист, потерявший в бою с танками ногу, говорил: «Просыпаюсь по ночам от вопроса. Не вижу, кто спрашивает, но голос слышу явственно: «Как там мои мальчишки?» Ну кто нас может спрашивать, кроме  н и х?»

По молодости мы горячились и посылали высиженные в кабинетах инструкции к черту, за что и огребали шишки. Нас побивали извечным порывом русской души — пожалеть сироту. Словно бы сиротство было некоей индульгенцией, гарантирующей сладкую, безбедную жизнь. Мы видели грустные последствия жалостливого обережения от труда: выпущенные в жизнь воспитанники оказывались житейски совершенно беспомощными. Сколько их потом «сорвалось»! От этих-то вот срывов и было наше сбережение воспитанием в труде. Научением трудиться, видеть только в честном труде средство материального и морального удовлетворения мы оберегали детей от соблазнов «кривых» дорог, от облегченности и праздности жизни. Как ни странно, давалось это с боем. Помню, на педагогических чтениях в Москве солидная, седовласая ученая дама сказала по поводу нашего опыта: «У вас казарма, молодой человек, а не детское заведение». Попробовал я ей сказать, от чего просыпается по ночам мой коллега, — не поняла, не стала слушать. «Нельзя вам доверять детей», — выдала мне аттестацию.

Теперь меня часто навещают бывшие наши детдомовцы. Приезжает с детьми Виктор Михайлович Дмитриев, секретарь одного из райкомов партии на Вологодчине, которого я помню с восьми лет, и вижу, как учит он своих детей тому, чему учили его мы. Нет лучшей «похвальной грамоты» педагогу, чем видеть себя в учениках своих. Иногда мы вспоминаем, «как было у нас».

А было так.

…Стоит мальчишка с деревянной винтовкой у ноги и чутко слушает ночную тишину. Перед ним борт грузовика, чуть подальше котлы над погасшими углями, с другой стороны — десять палаток в ряд. В палатках спят ребята, от котлов пахнет походной кухней, а в грузовике, в железном сейфе, привинченном к полу, — все состояние нашей артели — ста мальчишек и девчонок, пустившихся в пешее путешествие по России, Белоруссия, Литве, Латвии. Состояние — несколько тысяч рублей — можно взять голой рукой: открыть кабину грузовика, сорвать сургучную нашлепку на маленьком со стеклянной дверцей ящичке, снять с гвоздика ключ, подняться в кузов и открыть железный сейф. Так делает каждое утро наш главный распорядитель кредитов, председатель совета командиров Римка Бируля, та самая Римка, что пять лет назад предводительствовала «бесенятами». Римка расплачивается с деревенскими, у которых мы, став на привал, брали молоко, яйца, картошку, дрова. Она же выдает дневную норму личных денег. В сейфе лежат не только общие, но и личные деньги. Никому, кроме Римки, нет доступа к сейфу, и в то же время он открыт каждому. Но чтобы им воспользоваться,