Записки странствующего энтузиаста - Михаил Анчаров

Коридор был неимоверной длины, поэтому, чтобы не задохнуться от выхлопных газов, по нему помчались на велосипедах, переговариваясь по рации.

И где-то, вы не поверите, аж под самой Атлантикой они настигли мужа Кристаловны и, к своему изумлению, профессора Ферфлюхтешвайна. Оба сидели на полу обнявшись и стонали.

Сначала подумали об их примирении. А оказалось, они без сил.

Ферфлюхтешвайн тоже пользовался сапожниковской выдумкой. Энергия бралась от двигателя, сходного по устройству, но лучшей конструкции.

Каждый из них вел коридор навстречу друг другу, но противоположными методами. Один превращал фекалии в золото, другой тратил золото и превращал его в фекалии. Один создавал богатство, другой — дефицит.

На середине они столкнулись. Победа одного означала конец другого. И наоборот. Экологические двигатели работали, уничтожая плоды обоих.

Когда все закончилось, мне предложили ого-го какой пост! Но я отказался и стал писать давно задуманную картину — в голубом цвете и слегка коричневом.

Но, видимо, не надо было мне тормозить по дороге времени, чтобы полюбопытствовать, чем же все-таки кончилась эта история с золотом и дерьмом. Полет резко прервался, и давно задуманная картина — тоже.

Дорогой дядя!

Я снял пиджак, штаны и бежевую рубаху и вот лежу на песчаном пляже неаккуратного, некурортного моря. Я так понимаю, что где-то в районе города Одессы. Раннее-раннее утро. Дико после сна захотелось выкупаться. Поплескался, окунулся, освежился.

Вышел на берег, надел плавки, которые, видимо, оставил на песке — потому что они совершенно сухие. Странно, почему не заметил, что купался голый? Утреннее солнце светит со стороны берега на море.

Дальше я замечаю себя в привычном отчаянии — опять где-то все растерял по дороге. Что дома скажут? Не надо было пускаться из дому, если человек отвык. Что я скажу насчет бежевой рубашки? В конце концов, я махнул рукой. А где она может быть? Ясно же, что там, где и остальное, если сперли все. И тут я понимаю, что куда-то ехал.

И вдруг вспомнил, логически вывел, что был пиджак с документами, и даже вспомнил этот пиджак и как он висел на «плечиках» в купе поезда. И начинаю сомневаться, что его сперли на пляже, а может, я его забыл еще в поезде, когда пошел купаться. Видно, все несчастия навалились на меня сразу. Чувство отчаяния усилилось.

Я в плавках пошел с пляжа вверх, к кустам, за которыми, я знал, железная дорога, чтобы вернуться на станцию. Сквозь кусты видны крыши пассажирских вагонов. Я продрался и увидел забор из сплошных досок, над которыми только крыши вагонов и бледно-голубое утреннее небо, теперь солнечное — впереди справа.

И тут я увидел, что крыши вагонов тихонько тронулись с места. Куда уж! Высокий забор.

И тут я вдруг сообразил почему-то, что это именно мой поезд сейчас уходит. Еще одно несчастье. И чересчур забор высокий. И я вдруг решил сделать последнюю попытку.

Подпрыгнул, ухватился за край забора и неожиданно легко перелез через него. Спрыгнул на тенистый песчаный откос, мимо которого медленно двигались пассажирские вагоны. Вот почему за забором были видны только крыши — поезд шел в низине. Вагоны идут близко, в левую сторону, и все двери закрыты, и нет подножек. Но потом я увидел поручни.

Ухватился, повис на несколько секунд для пробы. И соскочил на откос. На одних руках не проедешь, а внизу черные масляные шпалы. Услышал голоса.

Двое промасленных, неопрятных, как шпалы, мужчин справа рысцой приближались по откосу. Лиц не было видно, так как справа светилось небо и над забором свешивались лапы железнодорожных сосен. Они бежали ко мне, переговариваясь, и у одного в руке сверкала бутылка.

Я отступил к забору и по разговору понял, что они намереваются подцепиться к поезду. Каким образом?

Приближались последние несколько вагонов с поручнями и подножкой. И вдруг я решился. Я вспомнил, как сиганул через забор.

Я прыгнул вбок и слегка вниз и схватился за последний поручень последнего вагона. Ноги мои внизу ощутили подножку.

Я ехал. Поезд ускорял ход. И меня сносило.

И вдруг я увидел, как слева приближается какое-то железнодорожное сооружение ржавого вида. И когда я прижимался к вагону, то повис на одной ноге, на самом краешке подножки. Сооружение проехало мимо.

Я с трудом дотянулся обратно, так как движение поезда откидывало меня назад. И еще ожидался ветер, когда поезд пойдет быстро. А спереди опять приближалось такое же ржавое, и я опять прижался, а потом еле вернулся в исходное положение. А сколько их еще впереди? Не выдержать.

Я уставился на закрытую дверь и хотел постучать. Но для этого надо было отпустить руку, а я как раз висел на подножке на одной ноге и подтягивался обратно. И все же я, вернувшись к двери, на секунду отпустил, оторвал руку от поручня, стукнул ею в дверь, и опять схватился за поручень. Потом ударил в дверь лбом. И вдруг увидел, что треугольный стержень замка поворачивается. И дверь открывается. Я увидел лицо возмущенной проводницы, я услышал, как она потребовала немедленно спрыгнуть с подножки, и успел сказать:

— Ради бога, впустите, у меня украли одежду и документы, ради бога впустите… Этот поезд в Москву?

Она смотрела на меня, соображая. Потом кивнула.

Будущее не вытекает из предыдущего, как обычные причина и следствие. Каждый этап будущего — это новая порция жизни, которая заново приспосабливается в том же объеме ко всей предыдущей жизни, и значит, должна изобретать для себя новую функцию в этой жизни.

Н-да-с. Оказывается, можно вскочить на подножку и постучать. То есть можно что-то сделать. Но не паническая активность и не апатия, а деятельная изобретательность. Как говорится — ищите да обрящете, толцыте — и отверзется.

Кивнула, дорогой дядя, проводница кивнула.

Нет, думаю, надо еще разок рвануть в серьезное будущее.

Дорогой дядя!

Бесшумные аппараты летели так низко, что их можно было сбить бутылкой. Сахары нет. Три урожая в год. Я попал на посевную. Они мне сказали:

- Ваши нынешние локальные войны — это не подготовка Апокалипсиса, не дрейфьте, а то, как вы будете воевать после его отмены. Сейчас просто вспышка страстей иерархов, агония самой идеи войны.

Это меня успокоило. И еще меня умилило, что они употребляют наши словечки типа «не дрейфьте».

- А музеи у вас есть? — спросил я.

- Есть.

- Покажите.

И я увидел музей оружия.

Там было все — от неандертальских боевых топоров и парадного оружия до банок с отравляющими порошками и лазеров, которыми можно лечить зуб и резать проволоку, а можно резать спутники и со спутников — Землю.

Но там было и то, что мы оружием не считаем: вилы, косы, молотки, мельничные жернова, под которые португальские командиры в Индии бросали детей, слоны, собаки, змеи. А так же кастрюли со слюной и мочой из кухонь коммунальных квартир, чьи-то зубы, отстриженные ногти, планы генеральных штабов, и золото, и банкноты. Среди орудия пыток я увидел крысу и армейский переносной телефон с ручкой, и даже домашний телефон с диском. Это было понятно. Каждое материальное тело и каждая мысль могут быть из орудия превращены в оружие. Все может быть оружием. Можно драться и шепотом и на экскаваторах. Но я не понимал смысла этого собрания. «Во дает! — сказали они. — Это ведь музей идеи вражды». Они все время употребляли наши словечки.

- Чтоб вам было понятно, — объяснили мне. Тогда я спросил их:

- Значит, пророки лгали… Которые там предсказывали Апокалипсис. А ведь ссылались на господа бога.

- А вы не обратили внимания, что нигде и никогда не обсуждался вопрос — на хрена всеведущему богу было создавать мир, если он наперед знал, что он его уничтожит.

- Значит, вы считаете…

- Ну, конечно, — сказали они, — пророки видели то, что может случиться, если не переменить способ жить. Они видели угрозу. Обычно она возникает каждую тысячу лет. Ладно, переменим тему.

Тогда я спросил печально:

- А картины… Картины?.. Ведь были же музеи картин.

- Картины у нас на складах. Каждый может получить любую навечно или менять их. Обычный тираж.

- Но ведь картина одна. Она след руки. Все остальное — репродукции.

- Господи, — сказали они, — след руки мы давно освоили. Вот как бы освоить его владельца?

Значит, и они не все знают?

- Восстановление по черепу и «шкилету»? — спросил я.

- Эта идея бессмертия зашла в тупик. Других пока нет. Но есть человек, который над этим работает.

- Кто?

- Ваш сын.

- Мой?! — вскричал я. — Откроет бессмертие?

- Что вы таращитесь? — сказали они. — У такого самонадеянного папаши, как вы… И я опомнился и стремглав влетел в свое время.

И в самый раз. Кефир чуть не свернулся.

Сынок глядел на меня дружелюбно и, приплясывая в манеже, исполнял северный танец. Реальные «уголки» поскрипывали. Надо было менять ему трусы. Тогда я опять рванул в будущее, но значительно ближе.