Том 2. Лорд Тилбери и другие - Пэлем Вудхауз

— Да.

— Жутко вымок, — не унимался Ронни. Ему было больно, что в таком мире бывают неполадки. — Переоденься, а?

— Ладно, переоденусь.

— Во что-нибудь сухое.

Монти кивнул, походя при этом на городской фонтан. Минуты через две Ронни вспомнил, что у него над умывальником стоит замечательное растирание.

Когда ты выскочил из депрессии, неизвестно, куда тебя занесет. В обычное время Ронни быстро забыл бы о мокром Монти, но теперь, в приливе всеобъемлющей любви, ощущал, что сочувственных слов — мало. Нужны дела, а то он еще простудится! И тут, как мы сказали, он вспомнил о растирании.

«Золотой Бальзам», большой флакон (7 шил. 6 пенсов). И по рекламе, и по опыту Ронни знал, что вызывает он живительный жар в крови, предупреждая тем самым насморк, грипп, ревматизм, ишиас, радикулит и люмбаго и сообщая душе ощущение блаженства. Кому-кому, а Монти все это нужно.

Схватив флакон, Ронни кинулся к другу. Тот был у себя, и растирался махровым полотенцем.

— Вот, — сказал Ронни, — попробуй. Вызывает живительный жар.

Монти, прикрытый полотенцем, как шалью, изучал бутылку. Такая забота его тронула.

— Спасибо большое, — сказал он.

— Не за что.

— Это не для лошадей?

— Лошадей?

— Знаешь, бывает. Вотрешь, посмотришь — а оно «только для лошадей». Жуткие муки.

— Нет, нет, это для людей. Я сам растираюсь.

— Что ж, разотремся и мы!

Монти налил в ладонь бальзама и принялся за дело. Ронни страшно вскрикнул.

— Э? — сказал Монти.

Благодетель, ярко-пунцовый, непонятно смотрел на него.

— Э? — повторил он.

Ронни заговорил не сразу. Прежде он, видимо, проглотил что-то твердое.

— Там, там, — произнес он странным голосом.

— Э?

Итон и Кембридж пришли страдальцу на помощь. Он еще раз глотнул, снял с рукава пушинку и прокашлялся:

— У тебя там что-то написано. Они помолчали.

— Вроде бы «Сью». Они еще помолчали.

— В таком сердечке, — беспечно закончил он.

Теперь твердое тело проглотил Монти. Странно, думал он, когда что-то видишь день за днем, его, в сущности, не видишь. Не отпечатывается на, как ее, сетчатке. Это имя, эта синяя с розовым дань исчезнувшей любви, в сущности, не существует. Он ее не видит. Что же тут ответишь?

Пришлось думать побыстрей.

— Нет, — сказал он, — это не «Сью», это «С.В.Ю.» Сара Вирджиния Юарт.

— Что?!

— Сара Вирджиния, — твердо ответил Монти. — Невеста. Покойная. От пневмонии. Не будем об этом говорить.

Они молчали долго. Ронни пошел к двери. Чувства его не вмещались в слова, но кое во что вместились.

— Хе, — сказал он, — хо-хо.

Сью созерцала грозу с подоконника в библиотеке. Вообще она грозы любила, и внешне эта ей нравилась. Одно было плохо: Монти где-то гуляет. Она видела, как он вышел. Теперь, наверное, промок.

Когда дождь утих, небо прояснилось, она немедленно вышла на балкон, ожидая вестей, как сестра Анна.[32] Тем самым ей довелось услышать беседу с Ронни («Промок», «Жутко промок», «Переоденься» и т. п.).

Казалось бы, беседа как беседа, ничего особенного. Но диалоги великих драматургов не произвели бы на нее такого впечатления. Бремя скатилось с ее души. Какой тон! Сама доброта. Сама сердечность. А радость? Два дня подряд ей казалось, что Ронни подменили, а теперь, судя по голосу, — вот он, прежний.

Она стояла и пила благоуханный воздух. Гроза изменила все. Шропшир, который только что буквально терзал душу, обратился в какой-то рай. Озеро сверкало. Река сияла. Кролики сновали по парку со свойственной им беспечностью, и, куда ни глянь, паслись довольные коровы.

Сью вышла в коридор, тихо напевая. Конечно, думала она, надо зайти к Монти, но главное — разыскать Ронни.

Услышав звук бильярдных шаров, она решила, что Галли играет сам с собой. Вот его и спросим. Она открыла дверь; и Ронни, почти лежавший на столе, обернулся к ней.

Татуировка мгновенно смела весь его оптимизм. Он пошел на первый этаж. Дверь в бильярдную была открыта. Он зашел — все же развлечение.

— Привет! — учтиво сказал он, выпрямляясь. Итон и Кембридж встали рядом с ним.

Сью ничего не поняла. Он был для нее все тем же братом Чирибл,[33] который беседовал с другом из окна.

— О, Ронни! — воскликнула она. — Пойдем на воздух, там так хорошо!

— Да? — осведомился Итон.

— Просто чудесно!

— Да? — поинтересовался Кембридж.

Сью словно укололи в сердце. Неужели он добр и весел только с Монти, не с ней?

— Давай покатаемся, — предложила она.

— Спасибо, не стоит.

— Ну, возьмем лодку.

— Не стоит, спасибо.

— На корте, наверное, уже сухо.

— Навряд ли.

— Тогда погуляем.

— Ради Бога, — сказал Ронни, — не приставай ты ко мне!

Они уставились друг на друга. Взгляд у Ронни был пламенный и несчастный, но Сью прочитала в нем ненависть, глухую ненависть того, кто связан с тобой, хотя и разлюбил. Да, в таких случаях даже говорить, и то трудно. Она глотнула воздух и пошла к окну.

— Прости, — сказал Ронни, — виноват.

— Нет, — сказала Сью. — Так лучше. Давно пора все выяснить.

Она чертила пальцем по стеклу какие-то кружочки. В комнате долго висела тяжкая тишина.

— Наверное, нам надо разойтись? — сказала она наконец.

— Как знаешь, — ответил Ронни.

— Хорошо, — кивнула Сью и направилась к двери.

Он забежал вперед и дверь подержал. Кто вежлив, тот вежлив.

Наверху, в своей спальне, Монти Бодкин неожиданно повеселел.

— Ти-ри-рим, — запел он, — пом-пом-пом!

Его осенила мысль.

Началось с бальзама. Видимо, живительный жар коснулся и мозговых клеток, но Монти подумал, что бальзам — не три-четыре унции жидкости, пахнущей заразным болотом, а символ. Если Ронни носит флаконы с бальзамом, значит — все в порядке; ссора ушла; старый добрый друг снова стал старым добрым другом. А добрые друзья делают добрые дела.

Дело, которого ждал теперь Монти, заключалось в том, чтобы пойти к Биджу и взять у него рукопись. Уговорить дворецкого может не каждый. Да, конечно, Пилбем — большой мастер, рано или поздно он ее украдет, но зачем такие сложности? И потом, ему придется платить.

Заглядывая в комнаты, Монти обнаружил друга в бильярдной и направился к нему доверчиво, как мальчик, пришедший в гости к любящему и богатому дяде. Он не умел читать в мыслях.

— Ронни, старик, — сказал он, — не уделишь минутку?

Ронни осторожно положил кий. Конечно, он смирился с тем, что Сью предпочла этого человека, но одно дело — смириться, другое — дать по голове.

— Да? — отозвался он.

— Вот скажи, — попросил Монти, — как ты с этим Биджем?

— В каком смысле?

— Ну, питает он к тебе феодальную преданность? Хочет угодить молодому сеньору?

— Что ты порешь?

— Я не порю.

— Так говори яснее.

— Сейчас, сейчас. Дело вот в чем: у Биджа есть одна штука, которая мне очень нужна. Может быть, ты бы к нему пошел и, ну, оказал воздействие, использовал свое влияние, чтобы он был… как это… податливей.

— Ни черта не понимаю.

— У него эта рукопись, а мне он ее не дает.

— На что она тебе?

Как и в недавней беседе с виконтом, Монти решил, что честность — уместней всего.

— Ты все про нее знаешь?

— Да.

— Что Галли не хочет ее издавать?

— Да, да.

— А у «Мамонта» с ним договор?

— Нет, этого я не знаю.

— Договор. Папаша Тилбери рвет и мечет. У него всякие права, такие, сякие, чуть ли не скандинавские, а ты знаешь, какие перспективы у этой книжки? Вся помойка наших сэров и пэров! В общем, теряет тысяч двадцать, если Галли не уступит. Короче говоря, старик, он обещал мне, что возьмет опять к себе, в обмен на рукопись. Он ведь меня выгнал.

— Я думал, ты ушел сам.

Монти скорбно улыбнулся.

— Возможно, такой ходит слух, — сказал он. — А на самом деле выгнал. Почему — долго рассказывать. Главное, если я ее украду, он возьмет меня обратно.

— Зачем тебе это нужно?

— Я должен где-то работать.

— Вроде тебе и тут неплохо.

— Могут уволить.

— Жаль.

— Да уж, очень жаль, — согласился Монти. — Но если ты мне поможешь, Тилбери меня возьмет, и я смогу жениться.

Ронни, скажем так, передернуло. Нет, что же это такое! Уводят невесту и еще просят помочь. Он думал, Монти поделикатней…

— Сможешь?

— Да.

— На Саре Вирджинии Юарт?

— А? Э? О? Ах, вот ты о ком! Нет, Сара умерла. Да, да, да. Умерла от чахотки. Жуткое дело.

— Ты говорил, от пневмонии.

— Нет. От чахотки.

— Ага, ага… Значит, ты любишь другую?

— Еще как!

— И она тебя любит?

— Жутко.

На Ронни снизошла беспечность. В конце концов, важно ли это? Важно ли вообще что-нибудь?