Дневники св. Николая Японского. Том Ι - Николай Японский

14 февраля 1880. Четверг

Вставши в девятом часу, за чаем слушал соображения графа Евфимия Васильевича о мерах, которые следовало бы принять в теперешнее смутное время. Одна из них очень разумная: «Дать свободу печатать что угодно, а между тем правительству привлечь лучших писателей и чрез них самому издавать несколько весьма дельных газет и журналов, которые пустить возможно дешевле, почти за ничто, и в которых опровергать все нелепое и учить истине — и религиозной, и гражданской». «Так отчего же вы не предложите эту меру в Государственном Совете?» — «Да разве это можно? Чуть кто–нибудь скажет что новое, председатель останавливает — это–де не относится к делу, — Государственный Совет не имеет инициативы»… В одиннадцатом часу утра вернулся домой. — Получил письмо от Бережницкого, что он по непредвиденным обстоятельствам не может ехать в Японию. — Сходил в баню и просидел дома, читая газеты и прочее.

15 февраля. Пятница

Утром Дмитрий Дмитриевич рассказал о вчерашнем разговоре с Бережницким, в котором оказался плохим дипломатом, — потом повез в Новодевичий тюк старого облачения из Знаменской Церкви. Щурупов приходил получить двадцать три с половиною рубля за фотографии плана и сказать, что неудобно устроить три престола подряд, — тесно будет. Нужно будет поговорить с Владыкой. — О. Евгений, сосед, зашел, — настоятель Новгород–Северского монастыря (Черниговской губернии), — земной поклон от его страны Миссии! — О. Александр Касаткин завернул и пусто поболтал. О. Исайя принес показать пропечатанную в сегодняшнем номере «Голоса» награду Владимира 3 степени. После обеда побыл у Путятиных, потом у Федора Николаевича, где был и Дмитрий Дмитриевич. Получил там корреспонденцию из Японии, где, между прочим, письма Якова Дмитриевича, о. Павла Савабе и П. [Павла] Ниццума. Жаль, что бесследно обокрали о. Анатолия на 700 ен. Дмитрия Дмитриевича убедили ехать в Японию священником на судне с преступниками, что для него будет полезно для практического знакомства с людьми, особенно в сообществе такого человека, как Митрополов. Последний был сегодня у меня после обеда и чрезвычайно понравился — такие светлые глаза, симпатичное лицо и умная речь. — По возвращении домой в семь отправился к Владыке с фотографиями храмового плана. Он не позволил переместить придельные алтари, сказав, что для служения не тесно будет, иконы же можно сделать уже. Советовал мне взять деньги, собранные им на храм, так как Лавру угрожают поджечь и ограбить. «Если Лавра потерпит разграбление, то пусть вместе погибнут и миссийские деньги, не до них будет». — «Да Лавра–то потом может поправиться, а Миссии трудно»… «Придется в таком случае раньше из города возвращаться, между тем как до сих пор приходилось иногда во втором и в третьем часу». «Вот это и нехорошо — я не знал этого». — «Да ведь мне приходится бывать в таких домах, где собираются люди ученые, почтенные, — притом у меня есть для позднего ночлега комната у графа Путятина». — «Все–таки нехорошо; хороший монах скажет: „Мне нужно вовремя возвращаться”»… «Правда это», —невольно должен был согласиться я, беря прощальное благословение. — Послушал рассказы о. наместника в секретарской; охотник рассказывать он. Вернувшись к себе, застал Ивана с коробкой книг и вещей от графини Ольги Евфимовны и получил приглашение от соседа о. Евгения выпить стакан чаю, после чего взял от него сегодняшний «Голос», где напечатан «Указ Правительства Сенату об учреждении в Санкт–Петербурге верховной распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, с назначением главным начальником оной графа Лорис–Меликова, которому и дана совершенно диктаторская власть». О, tempora! [32]

16 февраля 1880. Суббота

Какая мелочь событий! Дотянувши до вечера, едва помнил, что было с утра. Такая мерзкая, отвратительная жизнь может быть только при неимении настоящего дела. Для чего я тяну здесь изо дня в день? И сам скучаю и бездельничаю, и в Японии по Церкви идет расстройство и ждут меня. Форма заела. Старье, рухлядь все в России: не диво, что и бунтуют. О. как многое нужно переменить и улучшить! Не живем и действуем мы — прозябаем! А тут паника, сумбур… не диво! Э–эх! Горько, обидно, жалко! Лесть, гнусность, чаянье живой воды везде между строк… Сегодняшние газеты стоит сохранить для воспоминания потом. — Потянем лямку… Утром о. Исайя с крестом, — в <…> решили, и другую Церковь ему, не Коодзимаци, названную, по вчерашней корреспонденции, Богоявленской. — Он пригласил на Акафист, который будет читать сам Владыка. — Побыл у Щурупова и сказал, что Владыка не позволил вынести приделы в Церковь. — После обеда ходил по иконным лавкам, чтобы найти икону святого Феодора Тирона для подарка завтрашнему имениннику Феодору Николаевичу; не нашел и потому купил в Гостином икону Тихвинской Божией Матери в серебряном окладе, довольно благолепную (за десять рублей). Проходил все время пешком в холодной рясе, так как была оттепель — На всенощной был в Крестовой — продолжается часа два с половиной; на «реках Вавилонских» пели хоровое, — не особенно понравилось. — Как все поздравляют с «Владимиром 3 степени» — вот нашли–то радость! Вернувшись, читал накупленные сегодня газеты. Скверно в России! И скоро ль будет лучше?

17 февраля 1880. Воскресенье

Однако Дмитрий Дмитриевич прескучный — придет, сядет, молчит. И неисполнителен он — по–японски учиться бросил, письма Филарета к Путятину полторы недели, как взялся переписать — всего несколько страниц — и до сих пор не переписал, возьмется побыть где (как у Бережницкого) и не исполнит. Плохой элемент. Быть может, от молодости, — и со временем пройдет. — Но экая скука здесь! — В половине десятого освятил икону Божией Матери для Федора Николаевича на мощах святого Александра Невского, потом принес просфору за здравие его с семейством. — За обедней стоял один на левом клиросе. Всю обедню пели одни певчие; на «Тебе поем» и «Достойно» выходили на солею; выходили также на пении, вместо причастна, «На реках»; сегодня понравилось больше, чем вчера. — После обедни зашли Иван Петрович Корнилов и гимназист Соколов с актовой речью Храповицкого, которой экземпляр, по прочтении, тут же вручен был Корнилову. Последний, надев голубую ленту, отправился вместе со мной и гимназистом на акт в Духовную академию, приглашение на который получено было и мною. В один час собрались. Из архиереев были: Рязанский Палладий и викарий Варлаам; меня ректор усалил по правую руку от Палладия, но во время чтения отчета я чуть не слетел с кресла, подушка которого соскользнула: к счастию, я знал устройство сих кресел по старой памяти и почти незаметно поправил подушку, после чего только нужно было сидеть осторожно. Отчет прочитал профессор Рождественский, превознося последнее десятилетие по преобразованию устава; учащихся действительно вдвое больше; учащих тридцать три человека. Дай Бог! Отчет награжден был аплодисментами (существованию Академии ровно семьдесят лет; в прежние шестьдесят лет было только двадцать докторов Богословия; за последнее десятилетие явилось семь докторов и прочее). — После отчета пропето было «Боже, Царя храни» студентами по нотам, и пропето превосходно. Затем при аплодисментах М. О. [Михаил Осипович] Коялович выступил на кафедру с речью «О смутных временах России — самозванщине», с приложением к текущей неурядице. Речь написана больше для печати, чем для произнесения с кафедры; половину ее лектор сократил, но и все–таки вышла длинна и скучновата; И. П. [Иван Петрович] Корнилов, вежливейший из людей, отчасти спал. Речь, впрочем, умна. Главная мысль, что иностранцы, именно иезуиты, мутили тогда Россию, — и она была спасена тремя актами подъятая и проявления народного духа. — Михаил Скопин, Дмитрий Ляпунов и архимандрит Дионисий — все одинаково старались лишь внушить единение и любовь — и этими, вызванными к проявлению, актами Россия была спасена; будет она спасена и в настоящее и в время, — и России долго жить. — Заключение речи было покрыто аплодисментами. Пропели «Достойно есть» (при открытии акта пропето «Царю Небесный»). — Этим акт и закончился. Аплодисменты студентов не умолкали, пока Коялович вышел из залы. О, юность!.. А мне казалось все очень прозаичным. При чтении речи я старался перенестись в былые времена и вообразить. что слушаю Михаила Осиповича еще студентом: очарование было полное: голос его совершенно тот же. Но и теперь я не мог представить себе лучшего выбора, как какой двадцать лет назад сделал. В священника? В профессора? В светскую службу? — Кстати, тут виднелись и невесты. Нет и нет! И мысленно не нашел и тени возможности отречься от Японии. Пусть вперед будет, что будет, но до сих пор так. — Потом казалась мне неправдивою речь лектора в приложении к современности. — Ну. что тут смутные времена, подобные самозванщине? — Притом правительству нужно исправиться и быть современнее — и дело пойдет хорошо. В противоположную сторону следовало бы направить речь, да видно хитрить — безопасней и выгодней. Ну и пусть! Только от этого все тошней: конец смутам нескоро предвидится. — После акта хотел было уйти (кончился он больше половины четвертого); но Ив. Ф. [Иван Федорович] Нильский, а потом и ректор — Янышев, удержали. Закуска и обед в ректорских комнатах. Спичи, что за мастер говорить Янышев! Встает, и из ничего, по–видимому, у него возникает спич, — фразы так и льются — одна другой умней. — Пели здравие Государя, членов Синода, Исидора и Варлаама (Палладия не было), ректора, гостей; так как о. эконом сказал ректору, что еще будет шампанское, то о. ректор в очень милом спиче предложил здоровье сосед соседа, а потом Н. И. [Николай Иванович] Барсов — «за здоровье идей», — над чем втихомолку (я сидел по правую руку ректора) о. ректор очень остроумно подсмеялся. Япония не была забыта в одном из тостов. — А мне между тем нужно было спешить на обед к графу Путятину, на котором имели быть В. Н. Хитрово и В. О. Кожевников — причастники иерусалимскому делу. Вставши из–за стола, не дождавшись кофе, я ушел и в шесть часов был у Путятина. Показали вид, как будто я и не заставил ждать. Где предел тонких светских приличий! И как совестно злоупотреблять ими! После обеда, когда Евфимий Васильевич рассуждал и горячился с Хитрово и Кожевниковым, я, зная наперед все то, болтал с Евгением Евфимовичем, княгиней Орбелиани и сестрами о животрепещущем в доме вопросе — сватовстве Евгения Евфимовича к Марии Васильчиковой. Граф Евфимий Васильевич портит все своею торопливостью. Но делать нечего; парламентером теперь назначена Ольга Евфимовна, — авось, хоть успокоится. В девять часов был у именинника Федора Николаевича, отдал ему подарок Ольги Евфимовны, какую–то японскую коробку и фотографию Гефсимании, а также свои икону и просфору. Гостей было много: в кабинете сидели батюшки, в зале молодежь танцевала (Делицын, Парвов (с звездой), Коля, Певцов и прочие). Я выпил стакан чаю, две рюмки водки и поспешил уйти, чтобы исполнить слово Владыки, что «добрый монах должен вовремя возвращаться домой». Приехал к десяти и испытал любезность лаврских монахов: не нашлось у извозчика сдачи с трех рублей — я остановил проходивших монахов, и они с величайшею предупредительностью отослали меня и взяли на себя распорядиться с извозчиком; один из них подъэконом о. Иринарх, — завтра нужно расплатиться с ним.