Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

— Ты глупости-то не болтай! — сердито хмуря седые брови, проворчал Низиня.

Он с кряхтением слез с печи и поспешил за стол. Марья поставила на белую скатерть старинные серебряные чары.

Тихон стал разливать по чарам красное греческое вино. Пили, закусывали пареной репой и чечевичной кашей с маслом, вспоминали сначала детство, но после, как обычно бывает, перешли на более серьёзный разговор.

— Может, оно и к лучшему, ежели и Перемышль, и Галич, и Дрогичин в одних руках будут, — раздумчиво говорил Варлаам. — Но князя Шварна жалко. Молод был.

— Княгиня его во Владимире нынче, с дщерью, — заметил Тихон. — Давеча к Матрёне от неё приходили, сукно на свитку для девочки купили.

«Альдона тут! О, Господи! И дочь... Моя дочь! Они совсем рядом, а я ничего ведать не ведаю! — с отчаянием подумал Варлаам. — И не пойти, не глянуть на неё! Что за жизнь?! Нет, уезжать, уезжать скорее надо мне отсюда! Чтобы ничего не напоминало о прошлом, об ошибках, преступлениях, малодушии!»

Вино развязало язык.

— Красивая она, Альдона, — сказал он со вздохом. — Светлая такая, чистая. Жаль её, осталась вдовою. В её-то годы младые.

— А помнишь, Варлаам, как она с братцем своим в яму нас бросила? — усмехнувшись, спросил Тихон.

— Помню. Но всё равно её жалко.

— Да ладно тебе, право слово. Довольно хмурым ходить. Приходи заутре ко мне на свадьбу! Гульнём, а там, может, кого для тя и приглядим. Права матушка твоя: не век те бобылём вековать, друже!

...Шумно, весело было в доме у Тихона на следующий день. Лилось вино из ендов, ломились от яств столы, носились по улочкам резвые тройки, звенели бубенцы, рокотали гусли, в глазах рябило от яркости одежд. Народу у Тихона было не лишка, а потому пили и ели много. Уже горела на западе заря, обливая багрянцем купола соборов и пятная розовым цветом снежные сугробы, когда слегка захмелевший Низинич отправился домой. Проходя по улице мимо собора Успения, он заметил медленно сходящую с паперти женскую фигуру в чёрном одеянии.

Увидев его, женщина вдруг вскрикнула, шатнулась и резко остановилась.

— Альдона! Княгиня! Это ты! Что ты здесь? В такой час? — пробормотал обескураженный Варлаам.

— Ходила в собор. Свечку поставила за упокой души брата моего, невинно убиенного. А ты? Да ты хмелен? Фу, господи! — Альдона поморщилась и отвернулась.

— Я был на свадьбе у своего друга. Вчера узнал, что ты здесь, княгиня. Не думал тебя встретить. Не знаю как, ноги сами понесли. А может, судьба.

— А ты веришь в судьбу? — вдруг спросила Альдона.

— В судьбу — удачу, да, верю. А в судьбу — предопределение, в судьбу-рок — нет.

Княгиня промолчала, в задумчивости закивав головой в чёрном убрусе.

— Ты надолго сюда? — спросил Варлаам.

— Не знаю. Может, навсегда. Если бы не дочь, я приняла бы постриг, уехала бы во Вручий, к игуменье — матушке Феодоре. А теперь... Не знаю. Я должна позаботиться о дочери.

— А я вот хотел отдохнуть от всего. Пожить у отца с матерью, собраться с силами. А сейчас вижу: не обрести мне во Владимире покоя.

— Что так?

— Всё мне тут прошлое напоминает. И сад тот, с ивами, у берега Луги, и терема, и улицы. Ты, брат твой, Маркольт, Лев — всё путается, мешается в голове.

— Грехи покоя не дают. — С губ Альдоны сорвался злой смешок.

— Да, так.

— Лицемер ты! — бросила ему в лицо молодая вдова.

Слова её как будто обдали всё существо Варлаама холодом, он вздрогнул, прикусил до боли уста и опустил голову. Он не знал, что сказать этой несчастной женщине. Понимал, что виноват перед ней, чувствовал, что любит её, что больше всего на свете хотел бы сейчас обнять её, расцеловать, прижать к груди, но не смел даже пошевелиться. Между ними была кровь, было убийство, были козни и интриги. Как преодолеть эту пропасть, что сделать, Варлаам не ведал. Стоял, исподлобья смотрел на её бледное лицо, обрамлённое чёрным платом с вышитыми серебром крестами, на её серые лучистые глаза, полные какой-то глубокой задумчивости, и думал, что, возможно, видит её в последний раз.

— Прощай же! — тихо прошелестели безжалостные слова.

Альдона исчезла, словно и не было её здесь. Вихрь снежный кружил на том месте, где она только что стояла. А может, её и не было? Может, она привиделась ему, хмельному? Или то была не Альдона, а бестелесное привидение, призрак, блуждающий дух?

Варлаам бросился за ней, беспокойно оглядываясь по сторонам. На улице было безлюдно, в избах зажигались свечи. В ясном морозном небе светил жёлтый серп полумесяца, мерцали звёзды.

Стало как-то не по себе. Покружив по городу, Варлаам воротился в отцовый дом.

Через два дня он выехал в Бужск. Жизнь продолжалась, во Владимире оставалось его прошлое, к которому сейчас не хотелось возвращаться, но которое будет время от времени напоминать о себе тупой душевной болью. Впереди ждала Варлаама княжеская служба, ждали великие и малые заботы.

48.

У подножия густо поросшей дубово-буковым лесом горы, на перекрестии торговых шляхов, ведущих из Польши, Германии и Мадьярки в Киев, в Луцк, а также на юг, к берегам Днестра, к стольному Галичу, на берегу весело журчащей на камнях узенькой речки Полтвы раскинулись обширные купеческие и ремесленные слободы. Селились здесь гончары и оружейники, хитрокознецы и древоделы, камнесечцы и кожемяки. Ту слободу, что примыкала к польской дороге, назвали Краковскою, иную, коя лепилась на южном склоне, нарекли Галицкою, а третью, которая располагалась выше, возле розоватых стен букового детинца[181], именовали Подзамковой. Над посадом, на горе, названной Княжою, стояла построенная при князе Данииле крепость. Городок, сперва крохотный, рос, ширился, всё новые постройки каждый год возводились и на посаде, и внутри крепостных стен. Львов — о молодом городе этом уже ходила по Червонной Руси добрая слава. Да и было на что и на кого здесь поглядеть заезжему путнику. Шумное торжище на площади, вымощенной камнем, богатые дома немецких, фряжских и армянских купцов, просторные гостевые подворья, другое торжище, под горой, возле него — таверны, кабаки, в которых во всякую пору рекой лилось вино и пиво — всё это удивляло, поражало, заставляло в некотором недоумении качать головой. После захиревшего, обезлюдевшего Галича, разрушенного и разграбленного Киева, истерзанной