Стальная хватка империи - Васильев Сергей Александрович

Ильич распахнул окно, и в комнату с новой силой ворвались крики митингующих. Ничего нового. Толпа самозаводится и жаждет крови. Достаточно одного слова, и она пойдет крушить и убивать. Вопрос в том, кто скажет это слово и куда направятся революционные народные массы? Кого изберут очередной жертвой?

– Володя, к тебе от товарища Дзержинского. – Надя была испугана, но виду не подавала.

– Проси, – коротко ответил Ленин, плотно закрывая оконный замок. – И передай всем товарищам: работы сегодня не будет, пусть расходятся по домам до дальнейших распоряжений.

– Владимир Ильич, – молодой белобрысый паренек ужом проскользнул между косяком и Крупской, – я послан к вам с предложением о немедленной эвакуации. Представитель православной миссии ждет вас в Успенском соборе. Храм охраняется моряками, у Северной набережной встали канонерки. Эти, – паренек небрежно мотнул головой в сторону окна, – туда не сунутся!

Ленин устало опустился в кресло. Он, лидер революционной партии социал-демократов, воинствующий атеист, только что опубликовавший в «Пролетарии»[58]: «Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманиванию рабочего класса», и вдруг будет прятаться от революционного народа в церкви? Нет, это решительно невозможно!

– Думаю, ничего страшного… Не в первый раз. Пронесет… – медленно произнес Ильич.

С последним его словом жалобно звякнуло стекло, и в комнату влетело приличных размеров «оружие пролетариата», только что вывернутое прямо из мостовой.

– Да нет, на этот раз не обойдется, – глубоко вздохнул курьер. – Имеется агентурная информация, что громить сегодня будут именно вас…

– Володя, ну что же ты?! – почти вскричала Крупская. – У нас в штабе больше десяти женщин, о них подумай!

– Решено, идем, – хлопнул себя по колену Ленин. – Как будем выбираться?

– Сейчас саперы немного поработают с вашими помещениями на первом этаже, – торопливо зачастил посланник, озабоченно поглядывая на площадь, приходящую в движение, – и по сигналу выходим через черный ход на Екатерининскую улицу.

– По какому сигналу? – нетерпеливо перебил Ленин.

– Вы услышите, – загадочно улыбнулся курьер и уже по-военному строго добавил: – Разрешите идти?

– Да-да, конечно, – кивнул Ильич и еще раз посмотрел на беснующиеся революционные народные массы за окном. – Что-то у нас недоработано… Что-то срочно требуется подправить…

25 мая 1902 года. Забайкалье

Алексей Игнатьев небрежно бросил поводья денщику и легко вбежал по ступенькам земской больницы при Атамановском разъезде Забайкальской железной дороги.

– К генералу Грибскому с поручением, – коротко сообщил он поднявшемуся навстречу ординарцу и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул в крошечный коридорчик, оглянулся, прислушался, сориентировался по знакомому голосу, настойчиво постучал костяшками пальцев в процедурную.

Генералу как раз делали перевязку. Доктор, явно не знакомый с огнестрельными ранениями, неловко суетился вокруг именитого пациента, только увеличивая его страдания своими неловкими движениями. Грибский прикусывал губу, вздрагивал, но в целом вел себя вполне прилично, не допуская, чтобы даже тень недовольства упала на врача, пребывающего в состоянии легкой паники.

Генерал был ключевой персоной во всей сложной шахматной партии, где с одной стороны за доской сидели лорд Китченер и князь Львов, а с другой – управление контрразведки Шершова с сонмом личных служб императора, в количестве и хитросплетении которых Игнатьев уже отчаялся разобраться. Грибский, в соответствии с этой игрой, был успешно вовлечен в заговор, как обойденный чинами и наградами после подавления восстания боксеров. За него, знающего местную специфику и географию, с удовольствием ухватились и англичане, и заговорщики, с ходу назначив командиром отряда, предназначенного для захвата золотого и алмазного запаса в Агинском дацане и последующего соединения с британо-японским экспедиционным корпусом.

Грибский развил бурную активность, сбивая из разношерстного материала линейные подразделения, нещадно гоняя их на плацу и постоянно откладывая прорыв к заветному дацану, ссылаясь на отвратительную слаженность и плохую выучку подчиненных. Ничего не понимавший в военном деле князь Львов недовольно морщился, но в целом с генералом соглашался: контингент был не из легких. Паркетные войска незаменимы в дворцовых интригах и столичных переворотах, а в условиях бездорожья и тайги… Нет уж, пусть британцы и японцы сами таскают золотые и алмазные каштаны из огня!

Львов даже не догадывался, что операция с внедрением Грибского к заговорщикам была спланирована императором задолго до его принятия на себя обязанностей «Фалька», сразу после первой встречи с генералом в Ликани, и что медлительность генерала не связана с необходимостью повысить боеспособность революционной повстанческой армии, а имеет целью ожидание момента, когда вокруг штаба мятежников сомкнется кольцо верных императору войск под предводительством соратника Грибского по Приамурью генерала Чичагова. Это должно случиться со дня на день, и вот тогда потребуется действовать быстро и решительно. А тут такая неприятность…

Изнывающий от скуки великий князь Борис Владимирович принялся ухаживать за сестрой милосердия княгиней Гагариной. Она дала ему пощечину и пожаловалась Грибскому. Тот вызвал великородного хама и сделал замечание. Борис обиделся: «Вы забываете, генерал, что говорите с великим князем». Грибский рассердился: «Молчать, руки по швам!» Тогда великий князь, не говоря ни слова, выхватил револьвер и выстрелил в генерала. Стрелок из него был настолько посредственный, что при выстреле в упор пуля попала в плечо по касательной.

Князя повязали и засунули под домашний арест, а у Игнатьева, проклинающего себя, что не углядел за шустрым великокняжеским подопечным, теперь болела голова: кто поведет повстанческий революционный отряд в заранее заготовленную для него ловушку?[59]

– А, поручик, заходите, не стесняйтесь. – Грибский удивительным образом узнавал людей по звуку их шагов. – Доктор, оставьте нас ненадолго: сами понимаете, служба не ждет.

– Ну что, побывали у этого паршивца? – поинтересовался генерал, подождав, пока за доктором закроются двери.

– Так точно. Спокоен, даже весел. Вины за собой не чувствует. Сетует, что вообще связался с военной службой, мешающей ему жить в свое удовольствие.

– Ну а вы?

– Возразил, что жить в свое удовольствие – удел плебея. Благородный стремится к порядку и закону.

– Эко вы дерзко, голубчик!

– Это не я, Николай Михайлович, это Гете.

– И вы таким образом собирались его уязвить? Думаете, что золотая молодежь знает Гете?

– Простите, господин генерал, но я вроде тоже золотая молодежь.

– Ах, граф, не придирайтесь к словам. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю… И знаете, я уже немолодой человек, но только сейчас, получив пулю от того, чьей семье присягал на верность, осознал, какой разрушительной силой обладают великий князь Борис Владимирович и ему подобные. Как говорил Джон Эмерих Эдвард Дальберг-Актон, власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно…

Кстати, знаете, кто присоветовал мне почитать его «Свободу и нравственность»? Сам государь! И я уверен, он тоже понимает опасность ничем не обоснованного возвышения высокородных господ, забывших даже, как выглядит добродетель. Именно этими опасениями вызваны столь стремительные реформы последнего года. Надо срочно вычистить государство от этой скверны высокомерия и некомпетентности, пока они не уничтожили саму державу. И мне очень по нраву, что я удостоен чести принять участие в таком благородном деле. Потому, граф, давайте не откладывать дела в долгий ящик. Остаетесь при моей персоне и никуда не отлучаетесь, кроме как по моему личному приказу. Насколько я понял, вы привезли то, что я так долго жду?