Стальная хватка империи - Васильев Сергей Александрович

– Хорошо бы, – кивнул командир броненосца.

Они замолчали.

– Серьезно вас потрепало, – уважительно кивнул Вилькицкий в сторону покалеченной носовой башни. – Жестокий бой был, Василий Максимович?

– По глупости подставились, – неохотно ответил Зацарённый. – Степан Осипыч дымы на горизонте увидел да и подумал, что помощь англичанам идет. Решил он быстро добить Сеймура. Сблизились мы. Тут-то нам фугасом десятидюймовым промеж стволов и влепили. А этот транспорт какой-то шальной оказался, «Витязю» нашему на ползуба.

– Ну ничего, до Архангельска-то англичане не дошли, оборудование и ремонтный комплект для вас на Соломбалу везут, – успокоил его полковник, – а то и довезли уже. И будки дальномерные новые, чтобы на троих хватило. Нам бы только через льды восточнее Енисея пробиться.

– Пробьемся?

– Летом-то? С двумя ледоколами? И с третьим, что нас у Таймыра ожидает? А чего бы и не пробиться… – Полковник вздохнул. – Ах, на десять бы лет раньше… Мы-то все на шхунах да на пароходиках мелких Север исследовали, «на доброхотные пожертвования»… А тут за одно только давешнее лето сделали столько, сколько за всю прошлую историю. Коли б еще Александр Александрович Миротворец так к делу подошел, как сын его, так мы бы по этому проходу, как по Невскому ходили. Глядишь, англичане с японцами и не напали бы…

– Все одно бы напали, – возразил Зацарённый. – Вот на десять лет раньше и напали б. Им наш выход в Тихий океан поперек горла, да и на Север тоже. Но на Мурмане, аки на Балтике да в Черном море, нас никак не запрешь.

– Молодежи много погибло, – вздохнул Вилькицкий. – Лейтенант Колчак, тот самый, что с Эдуардом Васильевичем два года тому на «Заре» ходил, при атаке на «Галатею» голову сложил. Вроде и фанфаронистым был сей турчонок, ан полярник все же наипервейший из него вышел бы. Однако в Архангельск или на Мурман британцы более так и не сунулись, осталось у них тут несколько шлюпов да один старый крейсер. Последний броненосец они сами в шквал утопили, у Шпицбергена уже, норвеги шведские сказывали. Из больших кораблей одна «Австралия» на Груманте осталась. «Светлана» пыталась ее торпедировать, но не вышло, сама еле ушла.

– Ну, вот починимся и наведаемся к той «Австралии», – ощерился Зацарённый. – И сразу с десантом. Пакет-то у меня, понятное дело, запечатан, да только идею эту Степан Осипович со мною лично обсуждал.

– Степан Осипыч тоже наш человек, северный, – согласился полковник. – Острый ум, нечего сказать. Это его идея, чтобы «Богатырей» ваших под «Ослябю» с «Пересветом» замаскировать?

– Не поверите, Андрей Ипполитович, государя. И не идея, а приказ даже. Причем велел он не только позывные, но и телеграфистов наших вместе с «телефункенами» меж кораблями поменять. Так-то. Поэтому в Архангельск на ремонт только мы зайдем, а крейсера наши в глуши отстоятся до самого рейда, им хорошей плавмастерской хватит.

– А и правильно, – кивнул Вилькицкий. – После исчезновения эскадры Сеймура англичане от силуэтов о трех трубах и двух башнях такой сплин себе заработают…

– Надеюсь на это, – коротко выдохнул Зацарённый. Он еще раз окинул взглядом бескрайний белый простор, посмотрел в небо на беспрерывно орущих полярных чаек и тихо добавил: – Боже мой! На какой же край света нас с вами занесло!

– Ничего, – прищурился Вилькицкий на ослепительный солнечный диск полярного дня. – Бог не выдаст, белый медведь не съест. Пришли мы сюда первыми, а значит, всерьез и надолго. Только сдается мне, Василий Максимович, это не край света, а его начало…

25 мая 1902 года. Гельсингфорс

Высокое окно, выходящее на Сенатскую площадь, казалось, вбирало все звуки улицы, и Ленин, поморщившись, отошел в сторону. «Опять митингуют», – неприязненно подумал Ильич про пеструю толпу, заполняющую все городское пространство непрерывным гулом, как потревоженный осиный рой.

Боже мой, а ведь каких-то полгода назад его это искренне восхищало, и он не уставал приводить в пример товарищам политическую активность финских пролетариев. Он царствовал на митингах, срывая продолжительные овации, рассказывая о бесчеловечной тюрьме народов, самодержавной России, и о необходимости предоставления всем народам, населяющим ее, права полного самоопределения, вплоть до отделения. Бурными аплодисментами встречали «угнетенные» финны слова Ленина про необходимость бороться самыми жестокими методами против русского национал-шовинизма. Радостные крики приветствовали его обещания активных революционных преобразований.

А потом что-то пошло не так. Разгоряченные на сходках и митингах, национально самоосознавшие себя финские товарищи начали стремительно радикализироваться, не дожидаясь электорального волеизъявления. Очень быстро дошло до стычек с полицией. Били блюстителей закона избирательно, тщательно отсеивая местные кадры и нещадно метеля «проклятых русских оккупантов».

Попытка противостоять росту насилия по-библейски, подставляя вторую щеку и ожидая, когда «революционная пена» схлынет, ни к чему хорошему не привела. Запрет разгонять и вообще трогать национальные митинги привел к массовым прошениям об отставке русских полицейских и такому же массовому переходу их финских коллег в организации «Национального возрождения Суоми». Впервые прозвучал лозунг «Финляндия для финнов».

К весне изменилась и атмосфера на митингах. Теперь на местных заводах и фабриках его речи про интернационализм трудящихся слушали с глухим неприятием, овации и аплодисменты сменились выкриками с мест «чемодан – вокзал – Россия». А с началом военных действий против Британии и Японии у финских национал-революционеров вместо камней и дубин в руках появились очень приличные винтовки и револьверы.

Почти на всей территории княжества стали возникать отряды самообороны, именуемые Финским охранным корпусом (шюцкор). Они руководствовались не столько классовым, сколько откровенно националистическим подходом, провозглашали построение не просто независимой, но «этнически чистой» Финляндии, границы которой желательно раздвинуть до Урала, где соединиться с победоносной японской армией.

В это время в финских газетах стали появляться такие призывы: «Если мы любим свою страну, нам нужно учиться ненавидеть ее врагов… Поэтому во имя нашей чести и свободы пусть звучит наш девиз: „Ненависть и любовь! Смерть рюсся!“»[56] Или: «Россия всегда была и останется врагом человечества и гуманного развития. Была ли когда-либо польза для нас от существования русского народа? Нет!»

Причину такого положения дел весьма четко и цинично сформулировал финский соратник Ленина Конни Циллиакус: «Во время революции в Финляндии за разжигаемой русофобией стоит желание сделать русских козлами отпущения за все жестокости и тем самым обосновать собственные идеи… Без внешнего врага поднять массы на войну сложно…»

В итоге ненависть к русским вылилась в открытые столкновения на этнической почве. После захвата Таммерфорса национальными революционными силами было уничтожено около двухсот русских, число казненных в Выборге оценивалось в тысячу человек[57]. Завязавшийся на территории Финского княжества огонь «национального возрождения» молниеносно перекинулся на всю Прибалтику. В соседних Эстляндии и Лифляндии подозрительно быстро сформировались и вооружились отряды национально-освободительных фронтов. Русское население в зоне их активности начало стремительно уменьшаться, а по всему региону от Вильно до Рованиеми усиленно шныряли лица, командированные товарищем Макдональдом, с хорошим британским произношением и отменной армейской выправкой.

В результате Ленин оказался в позиционном тупике. Продолжать революционную агитацию – значит еще больше разжигать межнациональный конфликт, в огне которого он сам рискует сгореть. Отдать войскам приказ на подавление революционных выступлений (благо право, предоставленное лично монархом, у него есть) – значит потерять революционную невинность и перейти на сторону самодержавных держиморд. Что делать?