Япония по контракту - Ольга Круглова

— Ах, как хорошо, что Вам понравилась наша Танабата! — хлопала в ладоши Намико, она торопилась уехать домой, где скучал муж, великодушно пожертвовавший заботами жены ради удовольствия иностранки.

Часам к шести толпа приобрела ясное направление движения — к реке. Люди растекались по набережной, рассаживались на высоком берегу, на мосту. Задерживались у вынесенных на обочины улиц жаровен, запасались печёными ракушками, кукурузой под соевым соусом, усаживались на расстеленных прямо на асфальте синих циновках, выкладывали пиво и закуски, затевали пир. Только девушки в кимоно остались стоять, возвышаясь над простецким людом как охранные башенки. В кимоно невозможно плюхнуться на мостовую с банкой пива в руке. Все чего-то ждали, оборотясь в одну сторону, к реке. Ровно в семь тридцать, когда стало смеркаться, с поляны за рекой взлетели в небо первые ракеты. И грянул фейерверк. Ракетам было тесно в небе, как бумажным фонарикам под крышами торгового центра…

— Это искусство пришло к нам из Китая, — говорил Шимада в понедельник, — но и мы, японцы, на фейерверки большие мастера.

Телевизор три дня напролёт показывал мастерские, где делают фейерверки. Немолодые женщины заворачивали щепотки серого порошка в бумажки, обвязывали нитками, укладывали внутрь полого шара. А мужчины в резиновых сапогах и касках заправляли шары в торчком стоящие на поляне трубы и быстро их поджигал. Вот и вся технология чуда.

Три дня город гудел от толпы, от криков торговцев, от фестивальных шествий. Утром восьмого августа торговый центр походил на помойку. Мостовая была усыпана обрывками цветной бумаги, пустыми банками и остатками праздничной еды. Теперь тяжело было не голове, а ногам, по щиколотку утопавшим в мусоре. Заспанные уборщики ошалело смотрели на разгром, не понимая, с чего начать. Но всё-таки начинали. После шумной Танабаты городу предстояло быстро приготовиться к празднику тихому. В середине августа наступал буддийский день поминовения — Обон. В Обон души умерших возвращались в родные места. Город снял фонарики и взялся за шётки, тряпки, мётлы… Нельзя же принимать души в такой разор!

О, не думай, что ты из тех,

Кто следа не оставил в мире!

Поминовения день…

Басё

В городе стало тихо. Запахло цветами. Ими торговали всюду: в магазинах, на улицах, рынках. В овощных лавках появились странные вещи — маленькие яблочки и какие-то мелкие овощи на большом листе, похожем на лотос или лопух.

— Это угощение для душ умерших предков, его кладут на домашний алтарь, — сказала Намико. Она словно стеснялась, словно сомневалась, стоит ли говорить о таких потаённых вещах с чужим человеком. Обон — не для праздного любопытства. Обон — событие печальное. Супруги Кобаяси собирались на кладбище, на могилу отца Хидэо. — Запаситесь деньгами в банке, — предупредила Намико. — И в магазине купите необходимое. В Обон три дня будет закрыто всё.

Утром пятнадцатого запах цветов сконцентрировался на шоссе, ведущем к предгорьям, к кладбищам. Вся Япония ехала к родным покойникам. И она поехала вместе с Японией. Вышла из автобуса у кладбищенских ворот, постояла немного под навесом, возле длинного жестяного умывальника с множеством кранов, как в пионерлагере. Здесь люди, покинувшие свои машины налегке, брали совки, вёдра, ковшики и шли прибрать могилки, поставить букеты цветов в высоких стаканах из обрезков бамбукового стебля или из его пластмассовых подобий. Сделав свою работу, люди оставляли под навесом общественный инвентарь, чтобы следующие посетители кладбища могли воспользоваться им. Рук не мыли, просто выбрасывали испачканные в земле белые перчатки и выходили к своим машинам чистенькими. В этой стране было хорошо организовано всё, даже скорбь. Может, от этого здесь справлялись со скорбью легче. На кладбище никто не плакал, все работали.

Вечером телеэкран заполнили мужчины в угольно-чёрных костюмах с голубым цветком в петлице, власти Японии отмечали национальный траур: пятнадцатое августа — день капитуляции Японии. Императорская чета низко склонились перед убранной цветами сценой, перед памятью жертв войны. Лёгкий, сухощавый император и элегантная императрица в чёрном платье с жемчугом на шее… Многие женщины здесь надевали жемчуг на чёрное в дни скорби. Императрица, как положено японке, стояла чуть позади мужа, кланялась чуть ниже… Хранить японские традиции — важная обязанность императорской четы.

Шестнадцатого позвонила Намико, она хотела показать иностранке толонагаши — плывущие огоньки.

— Вы просили, — смущаясь, сказала Намико

Она действительно просила показать ей плывущие огоньки, которые видела когда-то в кино. Красивая японка в кимоно пускала на воду горящую свечу в бумажном фонарике в память об умершем муже. Над рекой склонялась ива, старый храм отражался в воде, японка плакала. А по воде плыл колеблющийся огонёк, ограждённый от ветра гармошкой бумаги с большими чёрными иероглифами. Теперь она сможет увидеть это сама.

— Для этого надо ехать в национальный парк на побережье, толонагаши будут выпускать там. Я могу поехать с Вами.

Милая Намико даже в день скорби готова была исполнить желание гостьи.

Японцам стоило бы на время Обона ввести одностороннее движение: пятнадцатого утром в сторону гор, шестнадцатого вечером — в сторону моря. К пяти часам японское единодушие обернулось мёртвой пробкой на шоссе. И на вокзале клубилась толпа. Билеты на электричку, идущую в национальный парк, продавали со скидкой по случаю Обона. Власти чтили народный обычай и не хотели на нём наживаться. В поезд они с Намико едва втиснулись. Кондиционеры задыхались, открытые окна не помогали — на улице было плюс тридцать. Ей захотелось выйти из вагона и навсегда забыть о плывущих огоньках и о японских традициях, имеющих такое количество приверженцев.

— Поезд пойдёт без остановок, — утешила чуткая Намико и непреклонно сжала губы, приготовившись терпеть.

На платформе приморского посёлка было не лучше, чем в вагоне: плотная, почти недвижимая толпа и душное дыханье моря. Полицейские подравнивали расползающуюся людскую массу, подталкивали её легонько к набережной. Всё пространство между отелями и морем, включая тротуары и даже часть дороги, было застелено синими циновками. Крошечные островки между ними заполняли тележки и палатки, торгующие съестным. Душный дым от ракушек и печёной кукурузы стелился над синим пластмассовым полем, на котором люди сидели, ели, пили и даже спали. К морю было не подойти. И нечего было надеяться увидеть ни плывущие огоньки, ни саму воду. Намико, не павши духом при виде людского нашествия, свернула к бетонной набережной. Конечно, в промежутки между циновками поставить ногу было нельзя, но можно было, изрядно постаравшись, не наступать хотя бы на еду, на руки, ноги. Люди на циновках на проходящих внимания не обратили, как на дело обычное. Произнеся в сотый раз "сумимасэн", она, наконец, увидела воду. Они устроились у выхода на мол, почти пустой. Сюда пускали за две тысячи йен желающих полюбоваться зрелищем с комфортом, сидя на стульях, по такому случаю выставленных на мол. Примоститься у самых ног продающего билеты удалось лишь подтянув колени к самому подбородку.