Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том II - Аркадий Казанский

Перед отъездом Ростопчин вышел к остававшимся в Москве жителям, собравшимся перед крыльцом его дома, чтобы услышать от него лично, действительно ли Москва будет сдана без боя. По его приказу к нему доставили двух забытых в долговой тюрьме заключённых: купеческого сына Верещагина, арестованного за распространение наполеоновских прокламаций, и француза Мутона, уже приговорённого к битью батогами и ссылке в Сибирь. Ростопчин обрушился на первого с обвинениями в измене, объявил, что Сенат приговорил его к смерти и приказал драгунам рубить его саблями. Затем израненного, но ещё живого Верещагина, по свидетельствам очевидцев, бросили на растерзание толпе. Француза же Ростопчин отпустил, велев идти к своим и рассказать, что казнённый был единственным предателем среди москвичей.В Русском биографическом словаре высказывается предположение, что этими действиями он одновременно подогревал ненависть москвичей к захватчикам и давал понять французам, какая участь может их ждать в занятой Москве. Тем не менее впоследствии император Александр, в целом довольный действиями Ростопчина накануне падения Москвы, кровавую расправу над Верещагиным счёл ненужной: «Повесить или расстрелять было бы лучше».

В первую же ночь после захвата Москвы французами в городе начались пожары, к третьему дню Москва сгорела практически дотла. Поначалу Наполеон и его штаб были склонны винить в этом своих же мародёров, но после того, как были пойманы несколько русских поджигателей, и было обнаружено, что все средства тушения пожаров вывезены из Москвы, мнение французского командования изменилось. Наполеон также отдавал себе отчёт, что в любом случае первое обвинение в пожаре Москвы будет обращено к нему, и в своих прокламациях позаботился о том, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив в поджоге Ростопчина, которого называл Геростратом. Уже к 12 сентября назначенная им комиссия подготовила заключение, признающее виновными в поджоге русское правительство и лично московского главнокомандующего. Эта версия приобрела популярность, как за границей, так и в России, хотя сам Ростопчин на первых порах публично отрицал свою причастность к поджогу, в том числе и в письмах к императору Александру и к собственной жене. В дальнейшем он, однако, перестал отрицать её, хотя и не подтверждал, так как эта точка зрения окружала его ореолом героя и мученика. Только в вышедшем в 1823 году сочинении «Правда о Московском пожаре» он вновь категорически отверг версию, связывающую его имя с этим событием.

Оставаясь после падения Москвы при армии, Ростопчин продолжал сочинять листовки и лично ездил по деревням, ораторствуя перед крестьянами. Он призывал к полномасштабной партизанской войне. Проезжая во время перемещений армии своё поместье Вороново, он распустил крепостных и сжёг свой дом вместе с конским заводом. После ухода французов из Москвы он поспешил вернуться туда и наладить полицейскую охрану, чтобы предотвратить разграбление и уничтожение немногого уцелевшего имущества. Ему также пришлось заниматься вопросами доставки продуктов и предотвращения эпидемий в сожжённом городе, для чего были организованы экстренный вывоз и уничтожение трупов людей и животных. За зиму только в Москве были сожжены более 23 000 трупов и ещё более 90 000 человеческих и конских трупов на Бородинском поле. Были начаты работы по восстановлению застройки города и, в особенности, Кремля, который уходящие французы попытались взорвать. В начале следующего года по представлению Ростопчина в Москве была создана Комиссия для строения, которой были выделены пять миллионов рублей. Ранее казной были выделены два миллиона рублей для раздачи пособий пострадавшим, но этой суммы оказалось мало, и московский главнокомандующий стал объектом обвинений и упрёков со стороны обделённых. Эти нарекания, а также распространившееся мнение о том, что именно он является виновником Московского пожара, возмущали Ростопчина, которому казалось, что его заслуги несправедливо забыты и все помнят только неудачи.

После получения отставки Ростопчин некоторое время провёл в Санкт-Петербурге, но, столкнувшись с враждебностью двора, вскоре уехал. В мае 1815 года он покинул Россию с целью пройти в Карловых Варах курс лечения от развившегося геморроя, но в итоге провёл за рубежом восемь лет – до конца 1823 года. Благодаря репутации знаменитого героя войны за границей к нему относились с восхищением, к которому примешивалось чувство неблагодарности со стороны соотечественников.

В эти годы он пережил несколько разочарований, связанных с членами семьи. Его старший сын вёл в Париже разгульную жизнь, попав даже в долговую тюрьму, и Ростопчину пришлось уплатить его долги. Жена, Екатерина Петровна, перешла в католицизм и обратила в эту веру дочерей, а младшая дочь Елизавета серьёзно заболела. Эти обстоятельства заставили Ростопчина поспешить с возвращением на родину, издав перед этим в Париже заметки «Правда о Московском пожаре».

Отправив дочь в отстроенное Вороново, сам Ростопчин задержался в Лемберге, где прошёл очередной курс лечения, и вернулся в Москву в сентябре 1823 года. По возвращении он, будучи номинальным членом Государственного совета, подал прошение о полной отставке, удовлетворённое в декабре. В отставку он вышел в чине обер-камергера.

1 марта 1825 года дочь Ростопчина Елизавета скончалась в Москве. Это горе окончательно подорвало здоровье отца: в дополнение к геморрою и разлитию жёлчи у него развилась астма. 26 декабря его разбил паралич; он почти потерял способность двигаться и не мог говорить, хотя оставался в полном сознании. Он прожил ещё почти месяц, составив новое завещание, в котором лишал наследства жену в пользу младших детей и сына, и умер в Москве 18 января 1826 года.

Так проходит слава мира (sic transit gloria mundi). Данте не дожил до смерти Ростопчина, поэтому и не встретил того в Аду, но своё он ему воздал в полной мере. Да и как ему относиться к человеку, который сжег любимую столицу, где он был императором? А так граф Ростопчин на пороге Ада отозвался на восстание Декабристов в 1825 году:

Одна Ростопчинская шутка:

В Европе сапожник, чтоб барином статьБунтует. Понятное дело.У нас революцию сделала знать,В сапожники что-ль, захотела?

Ma io rimasi a riguardar lo stuolo,e vidi cosa, ch'io avrei paura,sanza più prova, di contarla solo; [114]

se non che coscïenza m'assicura,la buona compagnia che l'uom francheggiasotto l'asbergo del sentirsi pura. [117]

Io vidi certo, e ancor par ch'io «l veggia,un busto sanza capo andar sì comeandavan li altri de la trista greggia; [120]

e «l capo tronco tenea per le chiome,pesol con mano a guisa di lanterna;e quel mirava noi e dicea: «Oh me!». [123]

Di sé facea a sé stesso lucerna,ed eran due in uno e uno in due;com'esser può, quei sa che sì governa. [126]

А я смотрел на многолюдный долИ видел столь немыслимое дело,Что речь о нем я вряд ли бы повел, [114]

Когда бы так не совесть мне велела,Подруга, ободряющая насВ кольчугу правды облекаться смело. [117]

Я видел, вижу словно и сейчас,Как тело безголовое шагалоВ толпе, кружащей неисчетный раз, [120]

И срезанную голову держалоЗа космы, как фонарь, и головаВзирала к нам и скорбно восклицала. [123]

Он сам себе светил, и было дваВ одном, единый в образе двойного,Как – знает Тот, чья власть во всем права. [126]

Поэт продолжает смотреть на долину, в которой казнятся многочисленные зачинщики раздора, поражаясь увиденному. Перед ним, в кружащей толпе, шагает тело без головы, которое держит голову в руках и голова светит, как фонарь и тело светит наравне с ней. Здесь Данте ссылается на Того, кто всё знает, на Того, чья власть во всём права – на Спасителя.

Quando diritto al piè del ponte fue,levò «l braccio alto con tutta la testaper appressarne le parole sue, [129]

che fuoro: «Or vedi la pena molestatu che, spirando, vai veggendo i morti:vedi s'alcuna è grande come questa. [132]

E perché tu di me novella porti,sappi ch'i» son Bertram dal Bornio, quelliche diedi al re giovane i ma» conforti. [135]

Io feci il padre e «l figlio in sé ribelli:Achitofèl non fé più d'Absalonee di Davìd coi malvagi punzelli. [138]

Perch'io parti» così giunte persone,partito porto il mio cerebro, lasso!,dal suo principio ch» è in questo troncone.Così s'osserva in me lo contrapasso». [142]

Остановясь у свода мостового,Он кверху руку с головой простер,Чтобы ко мне свое приблизить слово, [129]

Такое вот: «Склони к мученьям взор,Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!Ты горших мук не видел до сих пор. [132]

И если весть и обо мне желанна,Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в быломУчил дурному короля Иоанна. [135]

Я брань воздвиг меж сыном и отцом:Не так Ахитофеловым советомДавид был ранен и Авессалом. [138]

Я связь родства расторг пред целым светом;За это мозг мой отсечен навекОт корня своего в обрубке этом:И я, как все, возмездья не избег». [142]

Тень представляется «Bertram dal Bornio» и признаётся в том, что в былом учил дурному «re giovane – молодого короля» в переводе «короля Иоанна» и воздвиг войну между ним и отцом, расторгнув связь родства.