Истории Дальнего Леса - Павел Шмелев

Пауза тем временем неожиданно затянулась, став загадочной и пугающей. Удовлетворившись произведенным эффектом, пуля небрежно добавила:

— С недавних пор я в отставке. Не воюю больше. Устала я от стремительных полетов, да и дульная скорость уже, с возрастом, совсем не та. Так что работаю навигатором южных путей у одного быстроходного путешественника.

— А я и не заметил, что вас куда-то отставили, — простодушно сказал Василий, — но рад приветствовать новых персонажей в Дальнем Лесу. А вы, любезный волк, и есть тот быстроходный путешественник?

— Я и есть, — подтвердил Серафим. — Бежал, я бежал, да видно, хватит. Устал. Тихо тут у вас, и охотников не видно. А вы-то кем будете?

— Ну как вам сказать, — многозначительно произнес хорек. — Кем я буду, сказать не могу. Будущее не вижу, повышенной степени магичности не хватает у меня для этого. А пока я по-прежнему называюсь в этих местах просто Василием. Могу показать вам лес. Хорошо тут у нас, практически сказочно. Бывают, конечно, вредности повышенной степени несуразности, ну уж это как водится — в лесу ведь живем. Да и двуединая обоюдоострость жизненной парадигмы сказывается.

— Спасибо тебе, мой ученый друг, — ответила вежливо пуля. — Я, знаешь ли, сколько ни летала по свету, так и не встретила никакой парадигмы. Видно, не повезло. Только ты мне потом все равно переведи все то, что сказал со своего ученого наречия. Красиво сказал, вот бы еще и понять: что и о чем.

Серафим деликатно промолчал, хотя так ничего и не понял в обоюдоострости парадигмы. И пошли они следом за хорьком. Вековые дубы приветствовали их раскидистыми ветками, модные норки и выдры махали лапами, и даже огромный медведь попытался улыбнуться при встрече.

Серафим впервые в жизни почувствовал, что ему рады.

Так и остались они с его указывающей путь пулей в Дальнем Лесу, стали знаменитыми топографами. Пуля почти забыла, что она с юношеских лет была охотничья и экспансивная. После этого случая жизнь ее сказочно изменилась — ушла экспансия, пришло размеренное спокойствие и неожиданное умиротворение лесного уюта.

Серафим приосанился и словно покрылся ощутимым, но невидимым налетом облагораживающей учености. А к пуле, помня ее боевое прошлое, он всегда относился с истинным почтением…

ИСТОРИЯ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Мышонок по имени Гусь

Зима продолжала уверенно царствовать в Дальнем Лесу с какой-то особой, только ей присущей невозмутимой державностью. Все было привычно красиво, и горделивые деревья-исполины хвастались друг перед другом новыми белоснежными шубами. Вот только в тот памятный год случились особо сильные морозы, пришедшие с чужедальних лапландских холмов. Все окрестные ручьи спрятались под ледяное одеяло. Укрылась белоснежным покрывалом и сонная гладь Серебряного озера, спрятав подводное царство от любопытных глаз обитателей Дальнего Леса и его окрестностей. Русалка оказалась отрезанной от суетных жителей леса и принялась обустраивать свой подводный замок. Где-то высоко над ее головой, на поверхности засыпанного лапландскими снегами озера, превратившегося в огромную плоскую поляну, звери вовсю катались на лыжах.

Хорек Василий медленно обходил озеро и тяжело вздыхал, покачивая головой. Кататься на лыжах он не умел да и считал это занятие бессмысленным и вздорным. Он медленно переваливался с боку на бок в ожидании очередного прихода своей музы. Вот только заплутала она где-то за Кантебрийскими вершинами, в далеких и теплых краях.

Норка Анфиса, меж тем, пила малиновый чай и задумчиво смотрела в окно. Заметив Василия, находившегося в состоянии душевного томления и меланхолии, она решила задернуть занавеску и не замечать философа и народного ваятеля загогулин. «И так с утра отчаянно плохо колдуется, — размышляла Анфиса, — а тут еще этот болтун выкатился на прогулку со своими несуразностями. Это явно не к добру».

Вдруг в поле зрения Василия попал какой-то еще более мелкоформатный зверек, чем он сам. Причем зверек этот был явно не местным: он стоял невдалеке от хорька и никак не выражал своих чувств. Хорек Василий, давно привыкший к вниманию, проявляемому к нему как к неординарной творческой личности, удивился, что его появление не вызвало в зверьке никаких эмоций. «Точно не наш, явно какое-то пришлое несуразие с длиннющим хвостом», — подумал Василий с чувством особо горького внутреннего сожаления. Василий хотел что-то сказать, так, как он умел, — от всей своей творческой натуры. Но незнакомый зверек вдруг пропал из виду.

Казалось, он просто взял да и растворился в морозном воздухе без следа.

Затем что-то кольнуло хорька в левую нижнюю лапку. Василий ойкнул и услышал необычные стихи, произнесенные тоненьким голоском:

Я ступил на скользкую стезюИ по ней к тебе, хорек, скользю.Как странна эта моя стезя,Только вот свернуть с нее нельзя…

— Ну вот, — вырвалось у Василия, вдруг увидевшего зверька прямо перед собой, — ты кто ж такая, мышь белая на странной стезе?

— Никакая я не мышь, — ответил тоненьким голоском белоснежное существо с маленькими бегающими глазками, — и не на стезе я, а на лапках, ими и скользю.

— Нельзя говорить «скользю», нет такого слова, вообще нет.

— Это как же так, скользить, значит, можно, а говорить так нельзя?

— Конечно, это же условность диалектики бытия, — произнес Василий с умным видом. — Но об этом потом. А имя у тебя есть, скользящий?

— Я мышонок по имени Гусь. Давай познакомимся.

— Это неправильное имя. Гусь — совсем другой зверь. Пожирнее тебя будет да и в другом формате живет. Хочешь, буду звать тебя Гус — такое имя есть, и в нашем лесу никем еще не занято. Поэтому оно практически свободно. Ну а меня все называют просто — Василием.

— Глупый ты, хоть и просто Василий, — возмутился мышонок, — мне свободное имя не нужно. Тем более без окончательной мягкости и соответствующего знака мягкого на конце. Мягкость у меня не только в имени, но и в исконной природе. Мне и со своим именем совсем даже неплохо живется. Но ты особо не грусти — я добрый.

— А что это мне грустить? Я, говоря по правде, теперь грущу редко. Я ваяю.

— Бывает… Просто мыться надо чаще.

— Да ты, братец, глух. Я же сказал — ваяю, а совсем не воняю. То есть творю, выдумываю новые серии загогулин.

— Ну прости, не расслышал. Значит, творишь? Ну, это правильно, попробуй творить.

— Вот тут ты не прав, — многозначительно ответил Василий, — пробовать мне некогда, приходится творить без проб, начисто.

— Начисто? — переспросил мышонок, — ну, это здорово. Так ведь и грязи меньше. А то прикинешь, и не получится. Одна маета… И как, у тебя получается?

— Получается всегда и сразу, — спокойно ответил Василий, — такая у меня, понимаешь ли, планида. А вот грязи не надо, ее у меня практически не бывает. Я оставляю все грязное за порогом…

Потом они вместе ходили по лесу, говорили о высоком. Точнее, говорил больше Василий, а мышонок слушал и лишь изредка кивал. И забрели они в норку хорька. Мышонок, недоверчиво шевеля усами, огляделся, кашлянул, но так ничего и не прознес. На двух лавках как раз была разбросана вся его новая серия загогулин Василия. Мышонок весь внутренне содрогнулся от увиденного им налепленного безобразия, но сдержался и, собравшись с духом, даже похвалил Василия. Именно в этот момент душа народного художника, столь неравнодушная к похвале, смягчилась. Василий неожиданно проникся самыми нежными чувствами к мышонку, и они стали почти друзьями.

Под неполную бутыль березового сока Василий взялся объяснять новому другу сокровенные тайны своего ремесла. Мышонок Гусь не спорил с ним, просто часто вздыхал и просил перевести некоторые особо ученые словеса и философские пассажи Василия на простое лесное наречие. Так и прошел весь день.

А с наступлением сумерек объявил, что ему пора, и без всяких дальнейших объяснений, попрощался с Василием. Выйдя из его норки, мышонок стремительно направился в сторону западной окраины леса и через мгновение растворился где-то в самой чащобе. Хорек Василий перестал его интересовать. В конце концов, он же разрешил хорьку творить.

А где-то высоко-высоко, сидя на ленивом облаке, бог талантов и ремесел тех магических мест, рассматривая дело Василия, поставил галочку. Мышонок Гусь, помощник бога ремесел, расположившийся неподалеку на том же облаке, долго и весело пересказывал историю Василия о секретах мастерства, и его рассказ то и дело прерывался вздохами самого мышонка да раскатистым смехом бога талантов и ремесел.

Вдоволь насмеявшись, оба небожителя решили, что меньшим злом будет разрешить Василию ваять и дальше.

ИСТОРИЯ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Нежданное счастье

Ленивая грозовая туча, расположившись над Архипелагом Сказок, нежданно проснулась. Наверное, в тот день какая-то особая природная противность, прилетев из далеких несказочных мест, растворилась в утренней прохладе осеннего дня. Вот и настроение у тучи оказалось препротивным, ну просто до самой крайней отчаянности. Неудивительно, что туча вся как-то неосознанно расстроилась и заплакала о чем-то исконно своем, высоком и печальном. Тяжелые капли, сами не веря в нежданную радость движения, поспешили вниз. Ветер-странник, удивленный всем этим внезапно случившимся природным карнавалом несуразия, поспешил прочь. Туда, вдаль, сквозь быстро сгущающийся туманный плен, на просыпающийся от сказок таинственной и загадочной ночи материк.