Руководство по системной поведенченской психотерапии - Геннадий Аверьянов

Изменения в «картине», производимые по механизму «переозначивания», относительно виртуальны и без изменения дискурса не могут дать существенного результата. Там, где на слово приходится факт (пусть и искаженный апперцепцией), слово остается за фактом. Сам же дискурс – есть отображение фактической действительности («факт»), оно может быть искаженным, неадекватным, приводить к дезадаптации, но это отображение (динамические стереотипы, «драйвы», «системные чувства» и т. п.) фактической действительности. В этой части и пролегает основная работа психотерапевта, однако на деле он не задействует дискурс, он встречается с «картиной» пациента (то есть представительством этого дискурса), поскольку получает большей частью вербальную информацию, вступает с пациентом в беседу, апеллирует к сознанию и т. п., то есть функционирует в поле внешней речи. Повлиять же непосредственно на «мысль» (внутреннюю речь) пациента психотерапевт не способен, если им не будут задействованы структуры «схемы».[286]

Содержание речи способно претерпевать самые различные трансформации, подчас даже взаимоисключающие (например: любовь – ненависть), при этом дискурс, основанный на определенной ориентации элементов «схемы», остается неизменным (собственно «любовный дискурс»). Если же дискурс не изменен, то апперцепция будет прежней, а при прежней апперцепции добиться существенного изменения наличного поведения пациента невозможно. Таким образом, одной из самых существенных задач для психотерапевта оказывается редукция дезадаптивного дискурса и формирование адаптивного. Частично эта задача решается переозначиванием, однако, как уже было сказано выше, возможности влияния «картины» на «схему» (а дискурс – это прежде всего работа «схемы») весьма и весьма ограниченны.

Кроме того, необходимо учесть существенную трудность: поскольку дискурс обладает высоким коэффициентом стабильности (чего нельзя сказать, например, о целенаправленном мышлении, претерпевающем постоянные трансформации), степень его осознанности невелика, а то он и вовсе не осознается[287]661. Как человек, совершающий обычный для себя маршрут от дома до работы, не осознает непосредственно того, что он делает662, так и захваченный дискурсом человек не осознает своей погруженности в дискурс. В таком положении человек может осознавать свою работу, производимую под давлением этого дискурса, однако же, поскольку дискурс присутствует в этой ситуации incognito, он не может усомниться в целесообразности этой работы или произвольно ее прекратить, он в полном смысле этого слова не критичен к собственному поведению и зависим от него. Роль направляющего начала выполняет здесь «маховое колесо» дискурса, а потому смехотворны всякие попытки подействовать на него убеждением или рекомендацией. Потому в данном подразделе рассматривается возможность «непосредственной работы» с дискурсом «обходными маневрами».

В своих работах Л.С. Выготский не только показал «диалектические отношения внешней и внутренней речи»[288]663, но и очертил контуры фундаментального противоречия, которое отличает внутреннюю речь от внешней и даже делает их своего рода антагонистами. Впрочем, сам Л.С. Выготский говорит об этом лишь мимоходом: «мы всегда знаем, о чем идет речь в нашей внутренней речи»; «тема внутреннего диалога всегда известна нам»; «мы знаем, о чем мы думаем»; «себе самим мы легко верим на слово»; «самих себя мы особенно легко понимаем с полуслова, с намека», «мы всегда находимся в курсе наших ожиданий и намерений»664. Однако зачем нам «понимать себя с полуслова», если мы понимаем себя a priori, прежде всяких слов?[289] Фактически «слова», «полуслова» и «намеки» служат нам лишь для формализации своего понимания665, и чем меньше мы говорим, тем больше мы себя понимаем. Тогда как то, о чем мы думаем, как правило, не вызывает у нас сомнения.[290]

Таким образом, внешняя речь в противовес внутренней – не только не является мыслью в чистой ее форме, но и не всегда ясна говорящему, который вынужден в буквальном смысле декодировать ее, чтобы понять. Не случайно Л.С. Выготский полагал, что «мысль не совпадает не только со словом, но и со значениями слов, в которых она выражается»666. Таким образом, вербализованная мысль, мысль, облеченная в слово, уже не есть изначальная мысль, но нечто новое, что не вполне соответствует своему внутреннему «аналогу».[291] В поэтической форме это выразил Гёте: «Слово умирает уже на кончике пера».

Этот принцип «несоответствия внешней и внутренней речи» уже используется в психотерапии, хотя и не определяется таким образом. Так, например, он в значительной степени обеспечивает эффективность психотерапевтической техники, А. Бека667 предполагающая фиксацию на бумаге «автоматических мыслей». Пациенты, как правило, с удивлением отмечают, что написанное ими не вполне соответствует их мыслям, что они думают «так и не так одновременно». Аналогичный эффект можно получить и в том случае, если дать задание пациенту максимально полно и честно описать на бумаге его конфликтную ситуацию и чувства, с ней связанные. Если же после прочесть ему его записи, произвольно акцентируя те или иные моменты, то он признается, что «все не совсем так». Этот эффект возникает также, если дать пациенту прослушать пленку, где он рассказывает о своих переживаниях. Эффект можно усилить, если использовать методы провокационной психотерапии668, где обеспечивается конфронтация психотерапевта со своим пациентом, последний «в сердцах» говорит множество вещей, от которых впоследствии – при прослушивании аудиозаписи этой беседы – отказывается, говоря, что он «вовсе так не думает».

Кажется странным, что во всех описанных ситуациях пациент был вполне искренен – и когда делал первое свое заявление (устное или письменное), и когда отказывался от него. Однако дело не в том, что он передумал или осознал ошибочность своих суждений, а в том, что, выражая свои мысли, он представлял свою внутреннюю речь, а оценивая их, он оценивал уже не свои мысли (внутреннюю речь), а то, что стало «словом», свою внешнюю речь. С первой он соглашается, точнее, первую, если так можно выразиться, он «проповедует», а вторую (вынесенную вовне и обращенную назад) – оценивает. Иными словами, внешняя речь человека – эта та речь, которую он подвергает оценке[292]669. И если мы, что отмечает Л.С. Выготский (равно как и Ж. Пиаже), всегда согласны со своей внутренней речью, то внешняя речь, на которую мы смотрим «со стороны», ставится нами под сомнение, как и все, на что мы смотрим «со стороны». И самое лаконичное определение этой закономерности дал Ж. Лакан: «Чем дальше, тем яснее становится, что субъект, который говорит, находится по ту сторону эго»670.

Упрощая, можно сказать, что человек всегда согласен с самим собой (даже если вступает в продолжительную «внутреннюю дискуссию»), но прежде чем согласиться с чужим утверждением, он, следуя банальной защитной реакции (тенденция выживания), неизбежно подвергает его проверке (равно как и любой объект, с которым ему приходится сталкиваться). В перечисленных случаях внешняя речь человека, представленная ему в виде записи, оказывалась уже своего рода «чужой» ему речью, которую он автоматически оценивал (примерялся) – с чем-то соглашался, а с чем-то не соглашался.

Иными словами, человек находится в согласии с тем, о чем он «думает» (внутренняя речь), но не всегда или всегда не полностью согласен с тем, что он говорит или пишет (внешняя речь), особенно если он анализирует фактический результат этой деятельности. Во втором случае он оказывается дистанцирован от своей внешней речи, между ним и тем, что им было сказано, возникает некая граница. То, что сказано человеком, уже не является «им», но только его «производным». Сказанное утрачивает качество целого, оно стало частным, а потому относительно неверным (не до конца правильным), нужны оговорки, пояснения и т. п., что, впрочем, незначительно улучшит положение дел.[293]

Итак, следует заключить, что, высказывая свою мысль, человек автоматически встает в некую оппозицию к ней (степень этой оппозиционности всегда относительна, но она есть). Он думает, что она не совсем верна, не точна, он не может с ней полностью и безоговорочно согласиться.[294] Этот феномен оппозиционности «мысли мыслимой» и «мысли высказываемой» получил в КМ СПП название «отречения в речи»671. Он, с одной стороны, обеспечивает непрерывность потока сознания, которое, как показал В.М. Аллахвердов, поддерживается изменением, с другой стороны, является существенным механизмом, обеспечивающим изменение «образа себя», что практикуют представители гуманистического направления (правда, не в полной мере это осознавая)[295]672. КМ СПП целенаправленно использует этот феномен для формирования оппозиционного дискурса.