России верные сыны - Лев Никулин

— Но свершилось! Германия освобождена от деспотизма Наполеона, Германия свободна, и это сделали ее дети, а не король и четыреста князей! In tiranos! Против тиранов, против всех тиранов, кто бы они ни были!.. свои или чужеземцы!

Можайскому показалось, что раненый бредит, но взор его был ясен и, помолчав немного, он заговорил твердо и спокойно:

— Не знаю, доживу ли я до дня освобождения… In tiranos! Против тиранов! — и он протянул левую, здоровую руку Можайскому.

— Против тиранов! — дрогнувшим голосом повторил Можайский.

Некоторое время они молчали.

— Блюхер, по обыкновению, занесся, — с закрытыми глазами, тихо произнес юноша… — занесся и получил несколько жестоких оплеух от Налолеона… Блюхер… жертвует жизнью тысячи людей ради еще одной звезды, которую он получит из королевских рук… Никаких королей! — оживляясь, продолжал он, — состояние просвещения в наше время ведет к республике… Придет время, когда Германия, Франция, Россия будут республиками, не угрожающими миру и безопасности народов, а радующими человечество великими открытиями науки. Будет такое время! Но, увы, мы…

В эту минуту со скрежетом отворилась железная дверь.

Вошел унтер-офицер и, остановившись перед Можайским, сказал:

— Господин майор просит к себе господина русского капитана.

29

— Вы не узнаете меня, сударь?

Можайский не сразу увидел говорившего. Когда глаза его, наконец, привыкли к свету, он разглядел лицо человека, сидевшего у стола: высокий, изрезанный морщинами лоб, седые виски, особенно знакомы ему были нависшие, почти черные брови.

— Пекарский! — наконец воскликнул он, — Стефан Пекарский!

— А я думал, вы забыли того, кто был спасен вами от казематов Шпильберга…

— Так это действительно вы? — изумился Можайский. — Никогда не мог бы подумать, что встречу вас здесь, притом… — он взглянул на мундир и шпагу Пекарского, — притом в этом виде… Я все еще помню наш разговор при прощанье…

— Вас это удивляет? — сказал Пекарский, дотронувшись до эфеса шпаги. Он встал, взял об руку Можайского, и они сели рядом на деревянную резную скамью.

— Вы восхищались Тадеушем Костюшко, не пожелавшим служить Наполеону. Вы с такой скорбью говорили о бедствиях вашего народа и считали виновником его страданий Наполеона…

Пекарский молчал.

— Что же заставило вас изменить ваши взгляды?

В открытое окно долетели звуки трубы и барабанная дробь. На гауптвахте сменялся караул. Пекарский встал, подошел к окну и плотно прикрыл его. Потом он снова сел против Можайского и, глубоко вздохнув, сказал:

— Люди часто бывают непоследовательны в своих поступках. Но мне кажется, я не из таких… Видите ли, друг мой, я позволю себе вас так называть, — видите ли, если бы войска коалиции не перешли Рейн, я бы не взял в руки саблю и не надел бы этот мундир.

— Но вообразите, что тиран Европы восторжествует! — с горячностью воскликнул Можайский. — Неужели после того, что пережила Польша, польский народ, вы снова хотите соединить судьбу вашей отчизны с судьбами иноплеменной страны? Наполеону нужен мир во что бы то ни стало, и ради этого мира он поступится судьбой Польши, как это было уже однажды. Вспомните судьбу польских легионов и гибель поляков на острове Сан-Доминго, вспомните гибель польских полков в снегах России! Что привело вас в армию Наполеона?

— Я вижу здесь много моих старых боевых товарищей, сражавшихся в Рацлавицах под знаменами Костюшко, — тихо сказал Пекарский.

— Однако Костюшко не предложил свою шпагу Наполеону даже сейчас, когда войска коалиции в пределах Франции!

— Тадеуш в преклонных летах…

— Преклонные лета? Нет, не это причина бездействия Костюшко! Он не хочет освятить своим именем гибель сынов Польши во имя спасения империи Наполеона.

— Я не сражаюсь за империю Наполеона! — почти закричал Пекарский. — Поймите, что сорок тысяч эмигрантов ждут падения империи, и эти сорок тысяч озверевших аристократов зальют народной кровью Францию! Я думал, что мы сумеем вернуть ей республику…

Теперь настал черед размышлять Можайскому:

— Не думайте, что я враг Франции, враг ее народу. Мы любим гений Франции, ее литературу, мы восхищались мужеством ее сынов в битве при Вальми… Мы хотим видеть Францию верной принципам 1789 года… Более того — мы хотим видеть Францию республикой!

— И это даст французам коалиция? Нет, мой друг, не будьте младенцем. Можете ли вы сказать мне открыто и честно — ваш император хочет дать французам тот образ правления, который они сами изберут? Отвечайте!

Пекарский встал и подошел вплотную к Можайскому. Он положил ему руки на плечи и посмотрел в глаза долгим испытующим взором.

Перед Можайским вдруг возникло лицо Александра, пленяющая его улыбка и стеклянный блеск глаз «северного сфинкса», таким он видел царя в Петерсвальде.

— Не знаю, что будет во Франции… но во Франкфурт приезжала делегация поляков. Они ожидали худшего после поражения Наполеона. Однако государь уверил поляков, что они будут иметь свои государственные учреждения…

— Нам не надо даров данайцев! — сердито сказал Пекарский. — Один деспот отнимет то, что дал другой. Я вижу мою отчизну республикой, не республикой патрициев, а истинной страной свободы и независимости. Я вижу весь народ, участвующий в управлении через своих представителей.

— Истинная республика среди самодержавных монархий? Истинная республика в стране, где на семь крестьян приходится один шляхтич! А не будет ли второй Тарговицы? Польские магнаты согласны быть под пятой Пруссии, Австрии, Александра, только бы сохранить свои богатства! Нет, только мы, русские, можем помочь вам. Есть же среди нас люди, которые высоко чтут имена великих сынов польского народа: Костюшко, Колонтая, Малаховского. Верю, Польша, получившая независимость из рук россиян, будет другом и союзником соплеменного народа!.. — Ну, а теперь простимся, — сказал, сдерживая себя Можайский, — все же я ваш пленник.

— Подождите, — улыбнулся Пекарский. — Я ваш должник неоплатный. Генерал Моро согласен вас отпустить на честное слово.

— Это для меня невозможно… Правда, война идет к концу, но нечестно уйти из строя, тюка она не кончена.

— Вы жаждете видеть развалины Парижа?

— О, нет. С меня достаточно видеть наши знамена, развевающиеся на улицах Парижа.

— Республиканец, сражающийся под знаменами царя?

— Я могу ответить: республиканец, сражающийся под знаменами врага республики, ее погубителя. Нет, мы должны быть в Париже, хотя бы для того, чтобы сказать Европе — вот, что будет с теми, кто посягнет на нашу землю… Я остаюсь вашим пленником. Но у меня есть просьба… Там, в трапезной монастыря, находится тяжело раненый офицер прусской гвардии. Прикажите перенести его в городской госпиталь. Пусть о нем позаботятся…

— Пруссак? — нахмурился Пекарский.

— Да. Он — немец. Но он мыслит, как мы… In tiranos!

— Хорошо. Я это сделаю…

Он немного помедлил, потом вдруг снял с пальца перстень и надел на указательный палец Можайского.

Когда они расстались, Можайский рассмотрел перстень. Он был кованый, из железа. Корона, пронзенная кинжалом, и латинская надпись: «Si todias in venies» — «Если пронзишь, то найдешь».

30

Четвертый день Можайский и Волгин были пленниками. Стефан Пекарский сделал все, чтобы они не чувствовали тягость плена. Можайскому было дозволено, когда заблагорассудится, находиться во дворе аббатства; ему даже принесли томик Горация из библиотеки епископа Суассонского. Раненый немецкий юноша Франц Венцель был сейчас же переведен в городской госпиталь. Он был в забытьи, когда его уносили, и уже не узнавал Можайского. На следующий день Можайскому сказали, что он скончался в приступе жесточайшей горячки.

Опечаленный этой смертью. Можайский в тот день не выходил из трапезной, но потом тоска от того, что он находился с Волгиным в четырех стенах, стала еще острее, и он спустился во двор аббатства. Это был четырехугольник, имевший только один выход — ворота, охраняемые часовым. Четырехугольник составляли круглые и стрельчатые аркады, опирающиеся на столбы из гранита. Аркады поддерживали огромный запущенный фасад аббатства, удивлявший Можайского смешением стилей — романского и готики. Но Можайского не так интересовали капризы древней архитектуры, сколько польские уланы, превратившие старинное аббатство в казарму. Они охотно беседовали с пленным, знающим их язык. Тут были ветераны польских легионов, прославившиеся атакой в конном строю у Сомосиеры, горного хребта, преграждавшего путь в Мадрид, и участники похода на Рим, были и необстрелянные юноши из Литвы, студенты Виленского университета, тайком переплывшие Неман, чтобы стать под золотые орлы армии Наполеона.