России верные сыны - Лев Никулин

Навстречу всадникам двигалась груженная дровами телега, Можайскому показалось, что возница с изумлением глядит на него и Волгина. Впрочем, незнакомый мундир русского офицера должен привлекать внимание французов, и, улыбнувшись вознице, Можайский объехал телегу.

Ему показалось странным, что у предмостного укрепления не было часовых и крепостные ворота были открыты. Мысленно он пожурил командующего гарнизоном Суассона и направил коня под арку. Но едва только он придержал коня в полумраке арки крепостных ворот, какие-то силуэты возникли справа и слева, десяток рук протянулись к нему, солдаты в незнакомых мундирах схватили коня под уздцы, он не успел шевельнуться, как почувствовал, что его стаскивают с коня. Не понимая, что с ним случилось, он пытался выхватить пистолет, но чья-то сильная рука сжала его кисть, и через мгновение он уже стоял на земле, окруженный солдатами. Солдаты говорили весело, возбужденно посмеиваясь, и более всего удивило Можайского то, что они говорили по-польски…

Нужно было немного времени, чтобы Можайский, наконец, понял, что Суассон снова в руках у наполеоновских войск, что он и Волгин в плену у польских легионеров, занимающих город. Но каким образом это произошло, почему русские оставили Суассон, это Можайский узнал много позже.

28

Суассон был взят штурмом русскими 2 февраля 1814 года.

Однако когда командовавший русским корпусом генерал получил известие о том, что Наполеон разбил отдельные части силезской армии Блюхера под Сезаном и Монмирайлем, — русские выступили из Суассона на выручку Блюхеру. Переправившись через реку Энну, русские шли берегом реки по направлению к Реймсу. Корпус шел трое суток, по пути он был усилен отрядами Строганова и Михаила Воронцова. Параллельно русским войскам двигался корпус прусских войск под командованием Бюлова. Русские и пруссаки стремились соединиться с сильно расстроенными в боях с Наполеоном частями силезской армии Блюхера, а вслед затем уже вместе с прусскими частями присоединиться к главным силам большой действующей армии союзников.

План же Наполеона заключался в том, чтобы, захватив оставленный русскими Суассон, овладеть единственным мостом через реку Энну и отрезать пути отступления силезской армии. Отряды польских войск из корпуса Мортье под командованием генерала Моро (однофамильца убитого под Дрезденом) легко выполнили приказ и заняли Суассон, в котором русские оставили только казачий пост. Таким образом, армия Блюхера оказалась в опаснейшем положении. Французы теснили ее расстроенные части к реке Энне, а единственный мост был в руках у отряда генерала Моро, вновь овладевшего Суассоном.

Все это случилось в те дни, когда Можайский, разумеется, не зная о том, что произошло за время его путешествия, спешил в Суассон.

Можно вообразить его изумление и досаду, когда он вместе с Волгиным оказался в плену у неприятеля, накануне овладевшего городом. Особенно разозлило его то обстоятельство, что офицеры польского полка, первого вступившего в Суассон, хладнокровно выслеживали его в зрительную трубу с одной из башен собора и устроили ему засаду в арке крепостных ворот.

Разговор с командиром полка шел на польском языке и то, что Можайский объяснялся по-польски, расположило к нему командира. Ему даже предложили вернуть шпагу, если он даст слово больше не принимать участия в военных действиях и не покидать Суассона, но Можайский отклонил эту любезность. Тогда его доставили вместе с Волгиным в аббатство Сан-Жан де Винь, временно превращенное в казарму и гауптвахту.

Когда Можайского и Волгина вели через огромный двор аббатства, из окон на него, ухмыляясь, глядели неприятельские солдаты и офицеры, это еще более огорчало Можайского.

— Попали мы с вами, Александр Платонович, впросак, — невесело сказал Волгин.

Их привели в большую, полутемную залу, видимо бывшую трапезную аббатства, заваленную всякой рухлядью, обломками штукатурки, дубовыми скамьями. Волгин прежде всего обследовал дверь — дверь была железная, ржавая и запиралась с наружной стороны засовом.

Можайский разглядывал отсыревшие, стертые от времени фрески, изображавшие муки святой Женевьевы. Под самым потолком сквозь краску проступали буквы. Прочесть их было нелегко, но все-таки Можайский прочитал удивившую его надпись: «Libertè, égalité, frêternité» — «Свобода, равенство, братство».

Откуда в трапезной аббатства взялась эта крамольная надпись?

Пока Можайский раздумывал над этим, открылась дверь, и два солдата внесли большую вязанку соломы и два одеяла. Унтер-офицер сказал, что по приказанию начальника караула дверь остается открытой, но внизу, у выхода, караульному дан приказ не выпускать пленников. Едва он ушел, снова послышались шаги и голоса. На этот раз шли медленно, точно несли что-то тяжелое. Показались носилки, на носилках лежал молодой человек в мундире прусских черных гусар. Голова и правая рука его были в повязках, обагренных запекшейся кровью.

Солдаты довольно грубо поставили носилки на каменные плиты пола и помогли раненому лечь на связку соломы.

— Ну теперь господин капитан не будет скучать, — сказал унтер Можайскому, как старому знакомому.

Можайский тотчас же подошел к раненому.

— Чем я могу служить собрату по оружию? — спросил он по-немецки. Гусар поднял голову, и Можайский увидел затуманенные страданием голубые глаза, распухшие губы. Пряди белокурых волос в крови и пыли выбивались из-под повязки.

— Кто вы? — спросил раненый.

— Русский. Капитан гвардейской артиллерии. Вы можете это видеть по моему мундиру.

— Франц Венцель. Корнет гусарского полка.

И, сдерживая стоны, он добавил:

— Я довольно сильно ранен… Шесть штыковых ран.

Можайский позвал Волгина. Они покрыли солому одеялом, положили на него раненого. Волгин, научившийся во Франкфурте обращению с ранами, достал из сумки чистые полотняные бинты.

— Я был в авангарде Блюхера. Ранен вчера ночью… Попал в руки к полякам…

— Помолчите. Успокойтесь. Расскажете потом.

Но юноша был слишком возбужден, чтобы молчать. Он говорил безумолку.

— Нельзя сказать, чтобы поляки отнеслись к прусскому гусару великодушно… Я всю ночь шел в обозе. Только под утро надо мной сжалился какой-то майор и приказал посадить на телегу с трубами и барабанами. Но когда сражаешься за отечество, надо уметь терпеть… Надо быть терпеливым, неправда ли?

Губы юноши дрожали. Он говорил, как в бреду:

— Когда мы, студенты Гейдельберга, охваченные патриотическим порывом, покидали аудитории, война нам представлялась великолепной… Грохот пушек, клубы дыма и ты сам на коне с саблей в руке мчишься, сея смерть, в атаку… Пусть даже ты гибнешь, но гибнешь за свободу отечества… Кто бы мог подумать, что тебя ранят в разведке, что ты по глупости начальника нарвешься на вражеский секрет… истекая кровью, еле передвигая ноги, будешь итти у стремени вражеского солдата и потом тебя свалят, как мешок, на каменный пол… Но я рад, что встретил товарища по несчастью.

— Вы учились в Гейдельберге? — спросил Можайский.

— Да, в Гейдельберге.

— А я в Гетингене.

— Боже мой, мы почти коллеги… У меня были друзья в Гетингене.

Юноша вздохнул и, опустив глаза, с грустью смотрел на окровавленные тряпки, которые, смачивая водой, осторожно снимал с кровоточащих ран Волгин.

— Вы учились в Гетингенском университете и, должно быть, так же, как мы, читали вслух: «…этот перстень я снял с пальца одного министра, которого замертво положил на охоте к ногам моего государя… Он черной лестью достиг степени любимца…»

— «Слезы сирот возвысили его…» — продолжал на память Можайский.

— «…этот алмаз я снял с одного коммерции советника, продававшего почетные места и должности тем, кто больше давал… и отгонявшего от своих дверей скорбящего патриота…»

Раненый читал «Разбойники» Шиллера с каким-то самозабвением и страстью, должно быть, это помогало ему терпеть боль. Временами он слабел, голос его затихал, — как ни бережно перевязывал его раны Волгин, он все же причинял ему боль.

— «…этот агат ношу я в честь одного попа… которого я повесил своими руками за то, что… он на кафедре перед всем приходом плакался об упадке инквизиции…»

Наконец раны были перевязаны, и юноша чуть слышно продолжал:

— …в наших тайных, ночных бдениях я всегда играл Карла Моора, пока наши университетские педели не накрыли нас и донесли инквизитору-декану… И все это было так недавно, только полгода назад…

Он попробовал приподняться и воскликнул:

— Но свершилось! Германия освобождена от деспотизма Наполеона, Германия свободна, и это сделали ее дети, а не король и четыреста князей! In tiranos! Против тиранов, против всех тиранов, кто бы они ни были!.. свои или чужеземцы!