Славные подвиги - Фердиа Леннон

стали равны. Только в ногах и руках была видна разница. У Амфитриона они были короткие и толстые; у господина – длинные и изящные, пальцы тонкие, как тростинки, с пятнами от постоянного письма. Они медленно спустились по скрипучей лестнице.

Увидев его, гости с ликованием встали.

– Прошу прощения за облик моего жилища, – сказал его господин, ни к кому в особенности не обращаясь. – Видите ли, мы завтра утром уезжаем. Единственное, что я не убрал, – свою кровать. Нужна кому-нибудь кровать?

Кажется, нуждающихся не нашлось.

– Хорошая кровать. Дубовая.

Юноша поднял руку.

– Я пишу стихи, – сказал он, запинаясь. – Ну, то есть пытаюсь писать. Может, она принесет мне удачу.

Критий сдавленно фыркнул, и Амфитрион приготовился к худшему. Язык у господина был злой, и такое неразумие вполне могло вывести его из себя.

– Тогда она твоя, только учти, поэтом меня назвать сложно.

Амфитрион, улыбаясь, накрыл на стол. Суп был весьма прохладный – огонь в очаге догорел, оставив тлеющие угольки, – и он дополнил ужин различными сырами. Гости ели с жадностью и рассыпались в похвалах. Господин говорил мало; казалось, ему неуютно. Разговор, разумеется, перешел на войну. Гости принадлежали к разным лагерям и друг другу не доверяли. Они не столько обсуждали вопросы, сколько обходили их стороной, и стук в дверь ознаменовал приятную передышку.

Критий хлопнул себя по колену и улыбнулся:

– Ого, танцовщицы? Мы не заслуживаем такого подарка.

– Нет, господин, – сказал ледяным тоном Амфитрион. – У нас не такой дом.

Стук становился все громче, и, поклонившись, Амфитрион отправился открыть дверь. Он поймал себя на том, что сердце заколотилось быстрее от нетерпения, прямо как раньше, когда стук в дверь означал приход желанного гостя. Он отворил засов и обнаружил на пороге промокшего до нитки человека. Незнакомца – ибо, случись им встретиться раньше, Амфитрион точно бы его запомнил. Он был среднего роста, и волосы у него были спутанные и черные, цвета грачиного пера. Морщины врезались в кожу так глубоко, что казались рубцами, а глаза ярко-зеленые, словно чешуя змеи. Лицо бродяги, но одежда роскошная, темно-пурпурная с золотым, модного покроя.

– Это дом драматурга Еврипида? – спросил молодой голос.

Амфитрион ответил не сразу – так его поразило несоответствие голоса облику:

– Да, это так.

– О, слава всем богам. Прошу, можно мне войти? Мне очень нужно с ним поговорить.

– Боюсь, это невозможно. Видишь ли…

Незнакомец умоляюще поднял руки:

– Я знаю, завтра он уезжает. Поэтому я пришел. Нужно было раньше, но не получилось. Наверное, я боялся.

Первым порывом Амфитриона было закрыть дверь ему в лицо, но он его подавил. Почему – сам не смог бы сказать. Может, из-за бури. С незнакомца лило, как из тучи. Нет, ему случалось отказывать людям и в грозу. Дело было в чем-то еще. Может, в голосе. Такой юный звук из такого изуродованного тела. Неизвестно, что, но он вздохнул и задумался, что подумают гости.

– Входи, но прошу поспешить. Он принимает гостей.

Незнакомец сжал его руку:

– Ты добр. Ты так добр!

– Хватит, хватит. Заходи, пока не утонул.

Незнакомец шел позади, и капли с шумом приземлялись на покрытый плиткой пол. Мужи, сидящие на ящиках, вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть новоприбывшего, – разглядев, они, мягко говоря, разочаровались.

– Извиняюсь, но этот человек… Э-э… Он говорит, что он…

Амфитрион умолк. Оказавшись перед своим господином и самыми знатными мужами Афин, он понял, что ему нечего сказать. Что нет объяснения, которое покажется разумным.

– Прошу прощения, – сказал незнакомец, – но не могли бы вы сказать, кто из вас Еврипид?

Смех, неловкий и вымученный. На самом-то деле, присутствующие скорее напряглись, чем развеселились.

– Это я, – сказал господин. – Добро пожаловать в мое жилище. Извини за его прискорбный облик.

Незнакомец подошел поближе и упал перед ним на колени.

– Да у тебя поклонник, – сказал Критий.

Амфитриону вдруг стало страшно. Что, если он впустил в дом опасного безумца? Не поднимаясь, незнакомец прижал руку господина к губам, и на костяшках пальцев что-то заблестело. Он разрыдался.

– Прости меня, прости. Я приготовил речь, но теперь и не помню.

– Встань, – ласково сказал господин. – Не все так плохо. Смотри, вот свободный ящик.

Незнакомец сел.

– Может быть, выпьешь вина? Ты, наверное, продрог.

– Да, спасибо. И правда продрог.

Прибыло вино, и незнакомец его пригубил; от слез морщины блестели в свете ламп, и он утирал глаза краем плаща, бормотал что-то себе под нос.

– Как тебя зовут, друг мой? Мы раньше встречались?

– Пахес, сын Кротона, – сказал он, запинаясь. – Да, мельком, когда я был маленьким. Ты дал мне сластей, но вряд ли ты помнишь.

Господин наморщил лоб и покачал головой:

– Боюсь, что нет, но это неважно. Главное – что мы друг другу не чужие. Чем я могу тебе помочь, Пахес?

Незнакомец сунул руку за пазуху и извлек свиток:

– Это тебе. – Он развернул его. – Труд Гераклита, его собственной руки. Я слышал, это редкость.

Господин улыбнулся:

– Благодарю, но, право, это чересчур. Я подарил тебе сластей, а взамен получил такую ценность.

Незнакомец в запальчивости помотал головой и снова схватил господина за руки:

– Я обязан тебе жизнью. И тысяча книг не искупит мой долг!

Критий шепнул что-то, от чего другие рассмеялись.

– Сиракузы, – сказал незнакомец. – Я был там в плену.

Смех мгновенно смолк.

Прошло более четырех лет, но и теперь при слове “Сиракузы” любая комната начинала казаться холодной и недружелюбной. Да, были солдаты, которым удалось вернуться после несчастья, но только те, кому удалось сбежать после финальной битвы. Из тех, кого взяли в плен, не вернулся никто. Во всяком случае, никому из присутствующих они не встречались. Даже Критий сделался серьезным и, стискивая в руке чашу, ждал, что случится дальше.

Незнакомец заговорил, и тон его был совсем другим. В нем слышалась уверенность человека, смирившегося со своей долей. Слова текли свободно. История была любопытная. Верилось с трудом. Про театр в карьере, где всем заправляли гончары и дети, и про то, как в обмен на слова господина ему и многим другим пленникам давали еду. Реплики из пьес дарили им жизнь, поэтому он сюда и пришел, и ему очень жаль, что он прервал ужин, и жаль, что им пришлось видеть его лицо, но оно не всегда было таким, и он не мог не прийти. Во время его речи господин заплакал – беззвучно, как и всегда, – и взял лицо незнакомца в ладони и прижался своим лбом к его, будто хотел, чтобы мысли их сплелись. До конца вечера он не обращал внимания на других гостей и говорил лишь с