Славные подвиги - Фердиа Леннон

самом краю берега, чуть ли не на воде. Город черный. Даже под веселым вечерним светом в нем нет других цветов, он – будто дыра в мире, и у себя за спиной я слышу позвякивание цепей, потому что афиняне вылезают из повозки, и, хотя я знаю ответ, я спрашиваю у Пахеса, Гиккары ли это, и он говорит “да” и отворачивается.

30

Лошади рухнули без сил, так что дальше мы идем пешком – недолго, на самом деле, да еще и под горку, так что, хотя пару раз нам с Гелоном приходится притормозить, чтобы поймать падающего афинянина или подождать, пока все переведут дыхание, спускаемся мы нормально. Ливиец остался у повозки с лошадьми, но отдал нам фонарь, и огонь радует не только светом, но и теплом. Мы уже у самых стен, у городских ворот, но еще не внутри. Стены каменные, не очень высокие. Слишком низкие, учитывая, зачем их строили, и обгоревшие до черноты. Ворота – точнее, то, что от них осталось, – черные, и улицы, которые видно сквозь развалины, тоже черные. От этого то, что стоит перед нами, поражает только сильнее. Постамент почти в два человеческих роста высотой, на нем груды сверкающих щитов, мечей, наконечников от копий, а сверху бронзовое блюдо с головой богини – Афины, наверное. На постаменте надпись.

– Что там написано?

– Не могу разобрать, – говорит Пахес.

Я понимаю, что он врет, так что спрашиваю снова.

– Там написано… – Он оглядывается по сторонам. – Там написано: “В память о великой победе афинян над дикарями из Гиккар. Первый шаг к освобождению Сицилии”.

– Ты помнишь, как оно было?

Пахес кивает.

Я хочу спросить еще, но ночь уже пришла – над нами набирает свет луна, – и времени предаваться воспоминаниям нет, так что мы прибавляем шагу и проходим мимо памятника, сквозь брешь в воротах, в Гиккары.

– Да, ребят, вы времени даром не теряли.

Афиняне не отвечают.

Все обуглено до черной корочки, но, как ни странно, все равно можно различить общие контуры предметов, домов и улиц; они никуда не делись. Если заглянуть в обгоревшие окна, чего только не видно среди груд золы: кровати, стулья, даже детские куклы. Если кто-то захочет, сможет выстроить город заново, твердо зная, что делать. Улицы узкие, и с каждым шагом одежда и башмаки все больше замарываются золой. В воздухе необычный запах. До сих пор пахнет дымом. Гиккары разграбили больше двух лет назад, но вонь не уходит, забивает соленый запах моря; оно, наверное, близко, потому что я его слышу, волны плещутся о берег совсем недалеко, но все, что я чую, – резкий запах давно потухшего пожара. У меня мурашки по коже, и я хочу скорее уйти. Да и афиняне тоже, они чуть ли не бегут трусцой в кандалах – не думал, что они способны на такую скорость, – и странно, но, кажется, они знают дорогу. Я собираюсь было повернуть, но тут один из них хватает меня за руку и говорит: “Нет, бухта там”. Охренеть, он помнит. Мы направляемся туда, и он прав, потому что, протиснувшись через испепеленный переулок, мы высыпаемся на пустырь, и я снова могу дышать, мой нос заполняется морским воздухом, и сейчас ночь, и вода тоже черная, но этот цвет блестит, как темные локоны, струящиеся по ветру. Ступеньки ведут нас к крошечной бухте, в десять раз меньше той, которая осталась дома, и у причала стоит один-единственный корабль.

Афиняне радостно кричат и бьют себя в грудь, и даже я ненадолго к ним присоединяюсь, потому что только сейчас, увидев, что корабль безусловно здесь, в порту, я понимаю, что не ожидал его увидеть. Я в это не верил. Мне просто надо было верить, а это не одно и то же. Я беру Пахеса за руку и помогаю спуститься по ступенькам – от водорослей они предательски скользкие, – и мы подходим к кораблю. Палуба сияет неровным светом фонарей, и с корабля доносится музыка. В ней я, кажется, различаю женский голос, а потом ветер принимается выть, и один фонарь слетает с крюка и трескается, и музыка замолкает. На палубе люди; они не прохлаждаются, как обычно, а погружены в работу: бросают канаты, драят палубу. Так заняты, что даже не замечают нас, пока мы не подходим к кораблю вплотную и я не начинаю орать, что мы пришли и нам нужно поговорить с хозяином.

Один матрос сразу же бросает все дела и соскальзывает вниз по лестнице. Тот, со шрамом на шее. Сегодня он улыбается во весь рот, хлопает меня по спине, будто мы друзья не разлей вода, и неверяще качает головой, посмотрев на афинян.

– Бедолаги, – говорит он искореженным голосом. – Как они на ногах держатся?

– Им еда нужна, – говорю. – Отдых.

– За пайки и распорядок не отвечаю. – Он кричит кому-то наверху: – Позовите хозяина! Скажите, что они пришли.

Мы ждем. Доски причала в толстой корке льда, и я знаю, что кругом охренеть как холодно, но почему-то этого не чувствую. Я чувствую только, как во мне кипит кровь и что момент настал – не знаю уж какой. Туренн, плотно закутанный в меха, уже вышел и смотрит сверху вниз на нас и афинян. Он точно удивлен, но не так сильно, как команда, и велит мне загружать их на корабль, потому что пора отчаливать.

Загрузить афинян на корабль не так легко, как кажется, – времени уходит много, потому что они все падают с лестницы, и нам с Гелоном приходится подходить сзади и подталкивать их под задницы, а команде – тянуть сверху. У Пахеса вообще ничего не получается, его приходится поднимать на канатах. Когда мы все добираемся до палубы, афиняне просто валятся с ног. Среди команды я вижу однорукого мужика, который безуспешно пытается завязать узел. Когда он поднимает голову, я вижу у него на лбу клеймо в виде лошади.

– Ты купил Хабрия?

Туренн, кажется, меня не слышит – слишком занят тем, что раздает приказы.

– Сварите похлебку, – бросает он. – И каждому по плащу.

Он поворачивается к Гелону:

– Ты пришел? Какой приятный сюрприз.

Гелон что-то бормочет и держится подальше.

– И ты тоже! – Он поворачивается ко мне. – Должен признаться, не ожидал тебя здесь увидеть.

– Решил, что пора сменить обстановку.

При этих словах его глаза широко раскрываются, и он наклоняется ко мне и берет за руку.

– Правда? Ты так решил?

– Ну…

– Ты же знаешь, на корабле тебе всегда рады. Я буду щедро платить. Ты хотел