Славные подвиги - Фердиа Леннон

но я их не вижу и не слышу, только крысы шебуршатся ничуть не тише обычного. Я дую в авлос Алкея – раздается тихий свист, похожий на пение больной птицы, и Гелон выхватывает его у меня из рук.

– Ты что, совсем сдурел?

Я объясняю, что делаю, и он трясет головой, будто ничего глупее никогда не слышал, но все равно дует в авлос. Если моя птица была больная, то у него такая, что ей вообще дорога к Аиду – из авлоса выходит хиленький писк.

– У меня ребра сломаны, – говорит он и отдает авлос обратно.

Я глотаю воздух, как тонущий человек, и дую в несчастную хреновину со всей дури. Авлос оглашает весь карьер, теперь уже громко, громче, чем пела бы настоящая птица, но за дождем и ветром сойдет. Я играю – правда, то, что я делаю, вряд ли можно назвать игрой, – но звук сталкивается с копошением крыс, с их ужасным визгом, и в моем воображении эти крысы – не просто крысы, они – все, что в этом мире не так. Все, что разрушается, и та часть тебя, которая хочет, чтобы разрушалось. Они – афиняне, сжигающие Гиккары, и сиракузяне, швыряющие афинян в карьер. Они – невидимая хворь, которая сожрала малютку Гелиоса изнутри, так, что он не мог ходить, а в конце и говорить не мог, только плакал от боли. Эти крысы – худшее, что есть под безразличными небесами; но звук, который льется из авлоса, может, хрупкий по сравнению с ними, и все же это мы, говорю я себе, это мы, когда стараемся, мы, когда строим всякое, и поем песни, и готовим, это поцелуи и байки у костра зимой, это когда мы поступаем по совести, это все, что у нас есть, говорю я себе, и у меня горят легкие и слезятся глаза, потому что во мне почти ничего не осталось, но я продолжаю дуть в авлос, играть свою песню, но крысы не тише обычного, и это же все бред, я поливаю пустыню, надеясь, что цветы вырастут, какая вообще разница, даже если вырастет парочка, все равно нам кранты, и музыка прекращается. Гелон забирает авлос, а я даже и не спорю. Меня будто опустошили. Он показывает на щель в заборе – точнее, на то, как из этой щели высовывается бледная рука, а затем голова.

– Пахес?

Голова не отвечает, только кряхтит, и бледные руки хватают землю, пытаются подтянуть тело. Я подхожу помочь.

– У тебя получилось.

– Спасибо! – говорит незнакомый голос.

– А ты-то кто?

– Кефал, – отвечает он. – Спасибо огромное.

– А где Пахес?

Он качает головой и кашляет.

– Он свалился… – Снова кашель. – На полпути.

Я вцепляюсь ему в глотку, и он хватает ртом воздух.

– Слушай сюда, сволочь. Я за Пахесом пришел. Хочешь с нами – тащи его сюда. Вали обратно.

Я пихаю его голову обратно в щель, и он стонет и начинает умолять, чтобы мы его выпустили. Он говорит, они с Пахесом друзья, и Пахес хотел, чтобы я его взял. Он никак не поднимет Пахеса на холм. Они тогда оба умрут, и какой тогда смысл?

– Он прав, – говорит Гелон. – Пусти его.

Я много чего ожидал, но не этого. Если нас поймают патрульные, нам кранты, и не буду же я рисковать своей свободой ради какой-то афинской сволочи. Не буду же?

Я даю ему руку и вытаскиваю. Он стоит на коленях, благодарит сначала меня, потом Гелона. Это правильно. Конечно. Я жизни спасаю. Но я не чувствую, что все сделал правильно. Я чувствую, что мне херово. Я отталкиваю его и иду к забору.

– Лампон?

– Отвали.

Я пытаюсь пролезть в дыру. Я парень тощий, и я сжимаюсь и протискиваюсь, пока древесина не обдирает кожу с моих ребер и живота, будто снимая кожуру с фрукта, и я чувствую тепло и влажность собственной крови, но я не пролезу. Никак. Ребенок едва пролезет. Эти афиняне худее детей.

– Да твою ж мать. Мы же не можем уехать без него.

– Придется, – говорит Гелон. – Что, если стражники придут?

Высовывается другая бледная рука, и я за нее хватаюсь.

– Пахес?

– Э-э… Нет, но Пахес хотел, чтобы вы меня взяли.

Это уж слишком. Я пихаю его обратно в дыру, слышу, как он силится не потерять равновесие.

– Нет, пусть эти сволочи хотя бы попытаются. Я не хочу спасти не пойми кого и бросить его умирать. Не хочу, усек?

– Да как? Они же полумертвые. Они человека не поднимут.

Я развязываю канат, обмотанный вокруг кола. Прошу ливийца отвязать его и от повозки, чтобы был подлиннее. Из щели снова тянется рука; как и в прошлый раз, владелец умоляет его выпустить. Рассказывает про свою семью в Афинах и как они с Пахесом дружили.

– Я отправлю тебя в Афины, – говорю.

Он рассыпается в благодарностях и снова пытается выползти, но я толкаю его обратно и бросаю следом веревку.

– Да, ты его не донесешь, понимаю. Но, если он на полпути, так обвяжи его канатом и возвращайся, а вытянем мы сами.

Теперь афинянин плачет, называет поименно всех богов и каждым клянется, что он человек набожный и что он отец.

– Рад слышать. А теперь возвращайся и ищи Пахеса.

Он исчезает. Пока мы ждем, в щель просовываются еще головы, и все нас умоляют. Всем я говорю одно и то же. Они уйдут с Пахесом или не уйдут вообще. Гелон не рад. Я не вижу его лица, но понимаю по дыханию – он вдыхает коротко, резко, недовольно. Следующий мужик утверждает, что он был в хоре: Антикл, вы же помните, правда? В темноте я различаю только серебристый блеск бороды. Гелон его вылавливает, а я быстренько подхожу, чтобы не дать пройти другим. Мы ждем уже целую вечность. Я дую в авлос на случай, если они заблудились, но все равно ничего. А потом что-то все-таки происходит. Канат, уходящий в зазор, подергивается, и запыхавшийся афинянин говорит, что постарался как мог и вроде узел надежный. Я помогаю ему выбраться, и он падает на землю и начинает ее целовать.

Я тяну, и на конце каната точно что-то есть, и что-то тяжелое.

– Подсоби, а?

Гелон тоже берется за канат, и вместе мы начинаем тащить. Казалось бы, задача несложная, учитывая, как Пахес изголодался, но Гелон весь разбит, да и я не лучше, и нам охренеть как сложно, и времени уходит много, но наконец канат кончается и что-то глухо ударяется о забор. Я подбегаю, сую