Славные подвиги - Фердиа Леннон

и сдуваю с пальцев. Я думал сразу взяться за план, но ему для этого слишком хреново, и я просто передаю ему остатки красного. Хлеб у меня в мешке размок от дождя, но он сразу на него набрасывается, останавливается только чтобы присосаться к меху и перевести дух; потом его рвет, и я придерживаю его и похлопываю по спине.

– Потише. Времени еще много.

Он полощет рот бухлом и снова принимается за хлеб – на этот раз он удерживает его в желудке, и теперь, когда он смотрит на меня, глаза у него не такие остекленевшие.

– Лампон? – повторяет Пахес. – Ты вернулся.

– Ну конечно. Мы же “Царя Эдипа” ставим. Завтра первая репетиция. Рассматриваем тебя на роль Иокасты. Большая роль, с потенциалом. Что скажешь?

Плохая шутка, сам не знаю, зачем я так сказал. По лицу Пахеса кажется, что он сейчас разревется, и я говорю, чтоб не волновался, я просто пошутил, пусть он тоже меня поймет, я и сам не в лучшей форме.

– Пожалуйста, только не спектакли, – бормочет он себе под нос.

– Ну я же говорю. Просто дурака валяю. Понимаешь?

Он кивает и снова наклоняется, но его не рвет. Снаружи камни как тлеющие угли – странное дело. Весь день солнце пряталось, закутанное в облака, а теперь, когда оно уже садится, все поблескивает в лучах. Надо объяснить план. Чтобы он узнал, пока не стало совсем темно. Я выкладываю все. Про забор, про кол, про повозку Алекто, про корабль в Гиккарах. Корабль, который поплывет в Афины.

– Хватит шутить, – говорит он.

– Я серьезно. Все правда.

– Хватит! – В его голосе слышна злость, и, если бы ему не было так хреново, я бы опасался, как бы он мне не врезал.

– Ничего не хватит, дружище. Все правда. Мамкой клянусь. Мы придем за тобой ночью, так что заткнись и слушай, времени мало.

Я вытаскиваю его из тоннеля, и он пошатывается. Мы идем; он шагает так медленно, что я по сравнению с ним – бегун-олимпиец. Показываю пальцем на забор – колы как оранжевые языки пламени.

– Смотри. Вот тебе бог из машины. Ты просто возьмешь и исчезнешь.

Он заваливается, приходится его ловить.

– Пахес, ты в порядке?

Он кашляет и кивает. Я поворачиваю его голову к холму, к забору на вершине. Теперь холм кажется чуть ли не горой Олимп, слишком уж он высок.

– Думаешь, залезешь?

– Не знаю.

– Залезешь. Конечно, залезешь. Херня вопрос. Взбежишь и все. Да?

– Ага.

С отчаяния я начинаю на него орать. Он поднимется на холм, иначе никак. Но надо ночью, чтобы стражники не заметили. Я ему помочь не смогу. Мне надо уйти, чтобы подогнать повозку, так что, когда солнце сядет, я буду на другой стороне забора, ждать его, потому что он выберется, и уедет в Афины, и все что нужно – забраться, мать его, на холм. Расшибись, но сделай. Скажи паре друзей – тем, у кого есть силы помочь. Заберем всех, кто в повозку поместится, но без тебя не уедем. Так им и скажи. Он слушает. Кажется, теперь он хотя бы мне верит.

– А как я пойму, где ты?

– Что?

– Забор длинный. Как я буду знать, где ты стоишь на другой стороне? Я же не могу тебя звать по имени.

Разумно рассуждает. Хороший знак. Ответа у меня нет, и я лезу в карман, чтобы дать хотя бы еды. Ее не находится, но в моей руке вдруг оказывается авлос Алкея.

– Вот! – говорю я от отчаяния.

– Я не понимаю.

– Так я могу дать сигнал. Жди, пока не услышишь вот это.

Я дую в дудочку и перебираю пальцами, и раздается визгливый свист. Херня, а не музыка, но такой звук стражник может принять за птицу, и это уж точно лучше, чем орать: “Я здесь!”

– Ждешь, пока не услышишь вот это. Ясно?

Он кивает.

– Запомни: если надо, попроси о помощи. Не поднимайся до темноты, жди и слушай. Все получится, ясно?

– Ладно.

Я приобнимаю его, ерошу волосы.

– Если у меня не получится, – говорит он, – я хочу, чтобы ты знал, что я…

– Никакого пессимизма! Все у тебя получится. Мы тебя вытащим. А теперь мне пора. Просто поднимись на холм!

Он пытается что-то сказать, но я уже ухожу. Тороплюсь, так быстро, как могу, хромая на обе ноги, обратно к выходу и к стражнику, который выжимает дождевую воду из насквозь мокрого плаща. Увидев меня, он широко улыбается и говорит, чтоб я заходил в любое время.

– Хрена с два, – говорю. – Ноги моей здесь больше не будет.

Я не иду к Алекто сразу. Должен бы, потому что солнце село и фонари зажглись, покачиваются, выписывая в воздухе пылающие дуги, и на небе голубоватые звезды. Я стою у входа в кабак Дисмаса. Я не видел ее уже тысячу лет; причина простая и, наверное, дурацкая, но что уж там, расскажу. Просто мало шансов, что все получится, и было бы неплохо, если бы мне помог хоть какой-нибудь бог. Я лил вино на землю и молился, пока рот не пересох. Даже подумывал, не украсть ли теленка и не зарезать ли у жреца во имя Зевса или хоть кого, но не стал. Меня осенило, что самая большая жертва, которую я могу принести, – не деньги, а ее не видеть. Держаться подальше, пока дело не будет сделано. Я подхожу к двери поближе. Ставни открыты, за окнами теплый желтый свет, и с ним на улицу проникают музыка и болтовня. Кто-то поет. Я решаю, что можно взглянуть одним глазком. Под “не видеть” я все-таки имел в виду не говорить, не трогать, не стоять так близко, что чувствуется тепло и пряный запах от кожи. Я не имел в виду буквально не видеть. Боги же не мудаки. Они же разрешили Одиссею разок увидеть Пенелопу, прежде чем он отправился в Трою.

Я захожу. Народу полно, и воздух горячий и густой, как суп. Приходится потереть глаза, чтобы привыкнуть к тусклому, влажному свету фонарей у стойки; лица блестят от пота и выпивки. Все таращатся на одно. На сцену. Там стоит Лира; ее платье приспущено, и видно смуглое покатое плечо. Она поет о девочке, у которой пропал папка, и как она отправляется на поиски. Девочка обшаривает весь город, каждую таверну, гостиницу, переулок, но о нем ни слуху ни духу. И тут бы любая другая девочка сдалась, но она не как все, и она выходит из главных ворот и попадает в