1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

На самом деле его уже не было. В тот же самый день, 23 августа, в Москву прибыл Риббентроп, и на следующее утро был подписан пакт о ненападении. К пакту прилагался секретный протокол, содержание которого теперь достаточно хорошо известно, но все же не помешает его здесь просуммировать. «В случае территориально-политического переустройства» Финляндия, Эстония, Латвия, Бессарабия, восточная часть Польши по рекам Нарве, Висле и Сану попадали в "сферу интересов" Советского Союза. Литва и остальная часть Польши предназначались Германии. «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». Обе стороны согласились сохранять этот протокол «в строгом секрете».70

Риббентроп хотел добавить несколько цветистых пассажей о германо-советской дружбе, но Сталин отклонил их. Две нации годами обливали друг друга «ушатами грязи»; нужно было время, чтобы советское общественное мнение свыклось с этой идеей. После того как дело было сделано, появились стаканы с водкой, зазвучали шутки, позвали фотографов, чтобы запечатлеть событие. Но Сталин все же, похоже, пил воду, а не водку. «Мне приходилось поднимать тост за Гитлера, — вспоминал Молотов. — Это же дипломатия».71

Англичан и французов годами предупреждали об опасности германо-советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр. «Сколько раз я говорил об этом! — вспоминал Альфан. — Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами».72 Все было бесполезно. Французское и британское правительства не придавали этим предупреждениям значения — или, во всяком случае, серьезного значения.

В Варшаве Бек нисколько не был обеспокоен этим внезапным поворотом событий, он просто подтвердил его подозрения относительно советского руководства. «На самом деле мало что изменилось», — говорил Бек Ноэлю. Когда Наджиар увидел этот отчет, он заметил: «Невозможно представить себе большей глупости».73 Британский Форин офис воспринял известие о внезапном повороте не с таким стоическим безрассудством. Сарджент сожалел о таком промахе британских спецслужб: как они могли не усмотреть таких важных вещей? Но это внезапное изменение взглядов трудно принять всерьез, потому что тот же самый Сарджент в былое время неоднократно высмеивал слова Литвинова о возможности германо-советского сближения как «пустые угрозы». Коллье, который внимательно наблюдал за этим процессом в течение нескольких лет, даже сталкивался по этому поводу с Сарджентом. И все же поворот в советской политике случился настолько быстро, что даже разведслужбы не успели сориентироваться. Госдепартамент США передал соответствующую информацию британскому послу в Вашингтоне только 17 августа, когда было уже поздно что-либо предпринимать. Сообщение о возобновлении германо-советских торговых переговоров появилось в советской прессе только 22 июля. Да и то Шнурре возражал — это могло преждевременно раскрыть все планы. Если бы англо-французы запомнили предостережение Потемкина, сделанное еще в феврале, о том, что экономические соглашения очень часто ведут к политическим последствиям, они может отнеслись бы к делу серьезнее. Или, как Литвинов напоминал Пайяру в марте: «была тесная взаимосвязь между политическими и экономическими отношениями...». На самом деле французы и британцы и не нуждались в таких предупреждениях, они давно знали о взаимосвязанности экономических и политических аспектов советской политики.74

В Париже Даладье считал, что теперь вторжение германских армий в Польшу — дело нескольких дней. Он проклинал польскую «глупость» и русское «двуличие», хотя в последнем у него было не так уж много прав упрекать других.75 В сентябре председатель французского Сената Жюль Жаннени спросил Даладье — не застала ли «русско-германская коллизия» врасплох французский генеральный штаб. «Нет, — ответил Даладье, — мы уже долгое время допускали такую возможность, но все равно Сталин перехитрил нас. Он просто потешался над нашей миссией в Москве, выдвигая немыслимые требования». Право прохода, например, через Польшу; этого было крайне трудно добиться, объяснял Даладье, но в конце концов поляки согласились. Вот тогда и выяснилась вся несостоятельность русских.76 Разъяснения Даладье Жаннени не вполне соответствовали истине, но он, как и Бонне, был прежде всего заинтересован в том, чтобы переложить вину за срыв переговоров на советское правительство.

После того как Бонне получил новости из Москвы, он вызвал Сурица, чтобы выразить ему свое неудовольствие. Пакт о ненападении произвел «болезненное впечатление» на французское правительство. Все были просто «поражены» тем фактом, что советское руководство позволило себе заключить договор с Германией, в то время как английская и французская делегации находились в Москве. Бонне уверял, что польское правительство согласилось предоставить право прохода, хотя Суриц в этом сильно сомневался, или, похоже просто знал, как было на самом деле. Еще Бонне телеграфировал Наджиару, чтобы тот воспользовался статьями о взаимных консультациях франко-советского договора о взаимопомощи от 1935 года. «Слегка поздновато», решил Наджиар.77 Наконец, Бонне затеял флирт с Римом, чтобы использовать его в качестве посредника (как было перед Мюнхеном) для предотвращения германского вторжения в Польшу. Больше у французов никаких идей не возникло. В Лондоне правительство Чемберлена также искало выход до самой последней минуты, но так и не нашло.

Какие выводы можно сделать из столь неожиданного развития событий? Сталин, может быть, счел это просто достойной отплатой: он расплатился с англичанами и французами их же монетой за нежелание участвовать в мероприятиях по коллективной безопасности. Наджиар считал именно так. Apres Munich, c`est la réponse du berger á la bergere, отмечал он — после Мюнхена Советы расплатились с нами ударом за удар.78 И вопрос вовсе не в том, что Сталин доверял Гитлеру больше, чем англо-французам; Сталин не доверял никому. Вопрос был в том, чтобы выиграть время или sauve qui peut — спасение пусть даже путем панического бегства. Его решимость была сродни тому, что испытывали в 1938 году англо-французы, не допуская распространения войны за пределы Чехословакии. Это было поощрение «крокодилу» оборотиться к другой жертве.

Была ли у советского руководства другая возможность защитить себя, нежели заключение пакта о ненападении с Германией? Суриц и Потемкин предлагали такую в мае, но Молотов не согласился. Британское правительство было расколото и колебалось. Французы были более податливы, но им не удалось убедить британцев следовать своим курсом, взамен они сами последовали за Лондоном. И что уж говорить о Польше: утес, на котором держалась вся коллективная безопасность, в 1938 году — агрессор, в 1939 году — жертва. Мог ли Советский Союз отказаться от пакта о ненападении с нацистской Германией, когда французское и британское правительства отвергали «всеобъемлющий» альянс, а Польша просто до самого конца плевала на предложения о советской помощи?

Стоило ли советскому правительству еще подождать англичан? Антиумиротворители в Британии, в особенности Черчилль, в конце концов взяли бы верх, как предсказывал Майский. Может быть позиция Советов была недостаточно гибкой, несмотря на всю надменность и скрытность англичан и французов? Ответ скорее всего в том, что пусть позиция была негибкой, но она была оправданной. Может быть искусным лавированием и можно было добиться того, чего хотели Советы — как и предлагали Суриц и Потемкин — если бы у Молотова хватило терпения играть в такие игры. Но у Сталина явно не хватило. Война была неизбежна и немцы просто предложили Молотову выбирать себе друзей. Вот как писал он об этом в своих воспоминаниях:

«Если бы мы не вышли навстречу немцам в 1939 году, они заняли бы всю Польшу до границы. Поэтому мы с ними договорились. Они должны были согласиться. Это их инициатива — пакт о ненападении. Мы не могли защищать Польшу, поскольку она не хотела с нами иметь дело. Ну и поскольку Польша не хочет, а война на носу, давайте нам хоть ту часть Польши, которая, мы считаем, безусловно принадлежит Советскому Союзу».79

И кроме того, в свете британской скрытности и французской слабости, не был ли чреват «западный» выбор Советского Союза огромной опасностью? Чемберлен не желал альянса с Советским Союзом. По его собственным признаниям, только давление общественного мнения и парламента вынуждало его всегда заходить дальше, чем он хотел, но и тогда он продолжал противиться альянсу и не очень горевал, когда переговоры провалились. Как раз в то время, когда немцы обхаживали Молотова, Чемберлен обратился к Гитлеру с предложением о переговорах — если бы только тот мог прекратить свои угрозы и сдержать в узде свою армию. Да, британская политика эволюционировала в 1939 году, но Чемберлен, Вильсон и Галифакс (может быть, временами и в меньшей степени) среди прочих, упорствовали и двигались к более твердым взглядам с большим трудом. Что тогда можно сказать о Франции? Бонне никто не доверял, а Даладье был «быком с улиточьими рогами». Мандель, который регулярно виделся с Сурицем, поощрял твердость советской позиции, ибо только такая позиция могла не позволить французскому руководству увильнуть от настоящего альянса.