Из Магадана с любовью - Владимир Данилушкин

Иноверсов лежал на диване и смотрел в потолок, высокий и недоступный для плевка, даже если бы он был молодым, полным сил верблюдом, а не пожилым колымским волком, как он себя нежно называл не на людях. Потолок был испещрен тончайшими потеками и трещинами, загадочными, как иероглифы, впрочем, для Иноверсова многое было китайской грамотой за семью печатями, но он не делал из этого трагедии, а воспарял выше потолка и крыши, в холодное сиротливое небо, мысленно ударяясь в прозрачную твердь и плавно зеркально кружа, падал новогодней снежинкой на диван.

Как бы ни было богато и тренированно его воображение, но и оно, в конце концов, лопалось мыльным пузырем, и тогда быт, во всей его подлости, набрасывался на Иноверсова, как муха на гнойную рану, и тогда хотелось вскочить с дивана и распахнуть форточку, чтобы резкий холодный воздух рванул в комнату, разжижил кровь, растворил и унес шлаки. Он бы и поднялся, если бы не ярчайшее предчувствие того, что форточка откроется сама собой, не завораживало его.

Поскольку предчувствие обмануло Иноверсова, он встал, затаил дыхание, чтобы не задохнуться в тучах пыли, выплывших из дивана, брезгливо передернул плечами и понял, что если немедленно не умоется горячей водой с мылом, то лопнет от грязи.

Тщательно отмывшись и отсморкавшись, он отправился на кухню вскипятить чай. Кухня была большая, с четырьмя столами. С соседями Иноверсов встречался редко. У себя на электростанции он всегда просился во вторую или третью смену, чтобы быть дома по возможности одному, без помех отдыхать от напряженного слежения за приборной доской. И сейчас, включая чайник, он не мог избавиться от мысли о том, какой сменщик дежурит у приборов и какой гоняет там чай.

Рассеянный покой Иновнерсова нарушила маленькая худенькая девушка Маша, его соседка. Одета она была в летнее платьице, из которого выросла. Тоненькие косички отнимали еще года полтора от ее неполных восемнадцати.

— Здравствуйте, Григорий Иванович, — сказала Маша и тоже включила чайник.

— Здравствуй, — ответил Иноверсов и удивился своему голосу. Дня три, кажется, не открывал рот. — Ты что не в школе?

— Теперь я не хожу в школу, Григорий Иванович.

— Бросила? То есть… Где же ты теперь?

— В институте учусь. В педагогическом.

— Так просто? Безо всяких?

— Конечно. Экзамены сдала, и приняли.

— Не в этом дело. А призвание. Зов сердца?

— Мама сказала, поступай, вот я и поступила. Ей до пенсии пять лет, да у меня стипендия.

Иноверсов мрачно насупился и замолчал, будто позавидовал. С какой стати? Но все-таки самолюбие его было уязвлено, и он с методичностью древоточца принялся выспрашивать студентку, будто она сдавала экзамен на Зою Космодемьянскую.

— Ты вот, будущий педагог, знаешь, кто такой был Песталоцци?

Маша пожала ситцевыми плечиками.

У Иноверсова перехватило дыхание. Он стряхнул с себя остатки быта, в котором так бездумно разлагался и дисквалифицировался. Затхлый пропыленный воздух с шумом вырвался из его легких, а пропитанный йодом ветер морей ворвался, заголубил его кровь.

— Да как же не знать! Будущему педагогу! Не знать?

Он хотел растолковать девчушке, что значит Песталоцци, но вовремя спохватился, ведь ничего толком не знал об итальянце, кроме имени, на которое натолкнулся, решая кроссворд в «Огоньке», когда сидел, дожидаясь очереди к парикмахеру. Стоп! А календарь на что? Численник. Читал об одном, как его? Не Макаренко. Вспомнил!

— А скажи-ка, Маша, кто такой Януш Корчак?

— Кто?

— Дед Пыхто. Педагогом был и писателем. Работал в детском приюте. Весь этот приют фашисты в крематории сожгли. У Корчака было много друзей, они могли его спасти от гибели. А он не смог покинуть детей. Так и сгорел на работе.

Слезы брызнули из синих глаз Маши. Иноверсов почувствовал приятный укол самолюбия. Оказывается, не только учиться никогда не поздно, но и учить, наставлять на путь истинный. Пусть почувствует молодое поколение, какую ответственность берет на себя. Пусть проплачется, как следует. Или уже хватит? Надо ее утешить.

Он когда-то умел утешать девушек. Лет тридцать назад. Он спрашивал, чего она хочет, какое решение в трудной ситуации приходит в ее маленькую головку. И укреплял в найденном решении. Девушки мирились с судьбой и выходили замуж за своих обидчиков. А он подался в город, закончил там на электрика, а потом завербовался на Колыму, чтобы подзаработать деньжат. Заработал много, приезжал в свое село, чтобы жениться, но не нашел по сердцу. Всех, кто более или менее, разобрали другие. А молодые девчонки казались ему кислыми незрелыми яблоками, вызывающими оскомину души.

Вернулся, жил бобылем. Девушки, конечно, были и здесь, и хорошие, однажды их приплыл целый пароход, но они достались парням побойчее, а Иноверсов скромничал, не выпячивался, не бросал им под ноги букеты и венки из дензнаков. Да и нравилось ему наблюдать семейную жизнь как бы со стороны. Молодожены ссорились, мирились, ходили за советом к нему, мудрейшему.

Потом его все-таки женили. Жена прибрала к рукам его денежки и укатила в Крым. Ладно. Могло быть хуже. Зато электрические машины его никогда не подводили, и были молчаливы.

Маша наконец успокоилась, как нельзя кстати, поскольку пить чай в обстановке женского плача невозможно. Скорее из вежливости, чем из любопытства, он спросил девушку, отчего все-таки она не на занятиях, ведь еще не вечер.

— У меня свободный день. Освобождение есть.

— Заболела, что ли?

— У меня донорский.

— Кровь? — Опешил Иноверсов. Он хотел было высказать некоторые соображения о благородной роли донорства, но побоялся попасть впросак вторично.

— Мы всей группой ходили. Автобус на трассе загорелся. Была нужна кровь и кожа. Дети с ожогами.

Иноверсов изменился в лице. В груди у него зажгло, будто ведро печеной картошки высыпали за пазуху. Он боялся пошевельнуться, боль росла в нем, как деревце из семечка. Ему хотелось погладить Машу по голове, но он не смог поднять руки.

Он взял чайник и ушел к себе в комнату, заварил свежий чай с донником и мятой, но пить не стал из-за боли и усталости, прилег на диван, чтобы перевести дух. Но лежать было еще хуже. Он глянул на потолок, трещины и потеки на нем сместились каким-то чудным образом, и вместо прежней бессмыслицы проступили ясные слова. Казалось, пройдет еще мгновение, и они станут доступны для прочтения. Он затаил дыхание в предчувствие этого мига. Не дышал минуту и не чувствовал в этом особой надобности.

Он подождал еще несколько минут и сделал попытку вдохнуть воздух, затем выдохнуть, но ни то, ни другое у него не получалось. Он подождал еще с минуту и испугался.

Он хотел сжать себе грудь и живот руками, сделать искусственное дыхание, как учили на курсах гражданской обороны, но сил хватило лишь на то, чтобы шевельнуть веками.

Потолок придвинулся к самому лицу Иноверсова, на нем еще ярче проступили белые буквы. Но прочесть их он так и не смог. Может быть, к лучшему. Перед смертью не начитаешься.

Его нашли лишь на седьмой день.

Печка

Затянувшуюся размолвку с женой Взбрыкалов решил уладить с помощью научно-технического прогресса в кухонной его ипостаси. Год назад в аналогичной ситуации он добился хорошего результата, купив электромясорубку. В семье наступил мир, но не будешь же изо дня в день питаться рублеными котлетами. Мясорубка скоро надоела и была задвинута подальше в шкаф.

Верно говорят, любовь не прощает застоя. Нет, на сей раз он придумал вещичку посильнее «Фауста» Гете: приобрести микроволновую печь, которая жарит и парит токами высокой частоты. Она воцарится на кухне и станет ее смысловым центром, возле которого можно будет собираться, как в старину у камина. Не только узким кругом семьи, но и рассаживать гостей, вызывая их изумление и легкую досаду, что очень нравится его жене — ну, обычная женская слабость, которую можно простить легче других.

Пирожки в этой печке готовятся тридцать секунд! Аттракцион какой-то. Женщины будут визжать от восторга. Понятно, кто станет героем дня. Взбрыкалов изнывал от нетерпения, предчувствуя, как организует весь этот сюрреализм. Деньги, конечно, немалые надо выбросить, но не беда: наконец-то выплатили премию за изобретение, и он хмелел от самоуважения.

В ближайшее воскресенье, выпроводив жену с сыном в гости, Взбрыкалов приступил к выполнению намеченного плана. Вот он спустился с пятого этажа, открыл три двери подъезда, вот легкая поземка бросилась ему под ноги, подпрыгнула и потерлась о щеку холодной змеей.

Дети катались во дворе на санках, мужчины вытрясали половички, а женщины вывешивали белье. Как всегда. Никто даже бровью не повел, не глянул в его сторону. Такое неприкрытое равнодушие людей и даже собак, расцвечивающих сугробы желтыми розами, ему, незаметному пока герою дня, было неприятно. Он даже ощутил себя на мгновение маленьким голым мальчиком среди волков. Ветер равнодушно поигрывал снегом, а солнце поглядывало косо, будто насмехалось над его трудами и наградами.