Заброшенный в природу - Милен Русков

которых мне предстояло пройти. Я не успел решить эту проблему, пока курил сигариллу, и сделал выбор в пользу Амор де Дьос. С тех пор я всегда хожу там. Дотошный читатель может спросить, почему я не измерил оба расстояния шагами. Я дважды пытался это сделать, но безуспешно. Для этого человек должен быть собран и сосредоточен только на подсчете шагов. Если отвлечься хоть на секунду, пиши пропало. Сразу в голове возникает: «Сколько шагов я насчитал: — 335 или 435? А может быть — 353?» Так что не ошибиться очень трудно. Тем более, что шел я к красавице Анне, а не, скажем, к братьям-францисканцам. По пути я витал в облаках, представляя себе разные ситуации, как правило, связанные с девушками. Для человека, занимающегося медициной или вообще наукой, очень трудно не думать о подобных вещах. В некотором роде такой человек становится жертвой собственных профессиональных интересов. Причем это касается всех без исключения людей. Люди в принципе любознательны, особенно в определенных областях, и если бы я был французским философом, я бы назвал это «половым интересом, или половой любознательностью, или половым знанием», что также предопределено природой, ибо она, будучи бессловесной, все-таки отдала этот смутный, неосознанный, неформулируемый, но при том категорический и, надо сказать, весьма эффективный приказ. Вообще-то, природе не нужен язык, это великое человеческое творение, удивительный логос. Как я уже не раз отмечал, она дикая и первичная.

Именно поэтому я и не смог просчитать обе дороги в шагах. Но после того случая, когда я на перекрестке выкурил сигариллу, я всегда отправляюсь по Амор де Дьос, и все мои колебания и сомнения напрочь улетучиваются, что в данном случае гораздо важнее.

И последний пример. Пусть читатель воспримет его как Святую Троицу мудрости, которую способен внушить табак, — мудрости, выражающейся в решительности, отказе от колебаний и способности быстро принимать решения. За всем этим, я так думаю, стоит проницательность, которую дает или пробуждает табак.

Один приятель позвал меня участвовать в кампании по набору добровольцев для нового выступления против голландцев. Эта работа временная, на месяц или два, но за нее хорошо платят. Нужно находиться в пунктах по набору солдат в Севилье или же объезжать окрестности и вербовать добровольцев. Человек должен иметь дар слова, уметь привлекать и убеждать, а у армейских, особенно у низших чинов, интеллект обычно на уровне бревна. Я как ученик доктора Монардеса и вообще ученый человек был для них даром свыше. Никто, разумеется, вообще никогда не слышал о Пелетье дю Мане. При этом людей невозможно было собрать на площади в Дос-Эрманасе и убедить их записаться в армию, просто сказав о заработке. Те, для кого этот аргумент был важным, уже давно записались без нашей помощи. Конечно, ты должен сказать им и об этом, но прежде всего о том, что, будучи в армии, они смогут увидеть другие страны, куда в ином случае никогда не попадут. Нужно пообещать им жизнь, полную приключений и побед, как-то намекнуть, что, в сущности, эта работа гораздо безопаснее, чем может показаться на первый взгляд, внушить, что нет более великого, чем братская солдатская дружба, что солдаты пользуются большим уважением у населения, что армия никогда не оставит их без внимания и прочее, и прочее. Но даже этого недостаточно, да и не столь уж оно важно. Для меня было большим открытием, что самым существенным для людей является чувство патриотизма, которое ты сеешь в их сердцах, убеждая, что наша нация — великая, а ее цели праведны и священны; наши люди благородны и все мы представляем собой неразрывное целое, а над нами неусыпно бдит наш добрый король. И как велика наша родина Испания! (Между прочим, у меня абсолютно исчез акцент). Если все это неустанно повторять бодрым голосом, открываются поразительные результаты. Именно так я и делал. Доктор освободил меня на два месяца, и я ездил по окрестным городам и селам, вещал на площадях, зазывая вступать в армию. Успех был небывалый. Но меня грызло сомнение, потому что как медик я, разумеется, не верил в то, что говорил. Я даже стал колебаться, а стоит ли мне продолжать. Мне казалось, что, пока я говорю, какой-то человек внутри меня слушает и смеется. Просто заливается от смеха. Естественно, я затыкал ему рот, не давая возможности высказаться, но это очень трудно делать на протяжении всего дня и в течение продолжительного времени. Тот, кто с этим никогда не сталкивался, может удивиться моим словам. Я пытался убедить себя в том, что привыкну, просто нужно время, но свыкнуться было неимоверно трудно. Я ощущал какое-то напряжение и усталость, что нельзя объяснить только разъездами. «Какое счастье, — подумал я однажды, — что я живу и работаю у доктора Монардеса, которому всегда могу сказать то, что думаю!» Разумеется, за редким исключением, когда есть вероятность, что он замахнется тростью или отпустит в мой адрес едкое (порой слишком едкое!) словцо. Но те люди, из королевской армии, не станут ограничиваться едким словцом или тростью. О, нет! Делать было нечего — взялся за гуж, не говори, что не дюж! Я должен был говорить то, что нужно. Я же не сумасшедший, чтобы говорить то, что думаю на самом деле, иначе бы мне не поздоровилось. В лучшем случае — меня бы, подобно Сервантесу, посадили в севильскую тюрьму. Только, в отличие от него, мне бы не улыбнулось счастье выйти оттуда через год, я бы там и сгнил.

Такова была причина моих колебаний. С одной стороны — дукаты, а с другой — ощущение неловкости и убежденность, что невозможно все время произносить то, во что вообще не веришь, при этом с энтузиазмом и убежденностью, чтобы был какой-то результат. Ибо если результата не будет, начнут смотреть на тебя косо, а могут и вообще попросить вон. Так что: или ты это делаешь или не делаешь.

Однажды вечером я возвращался из Кармоны, где провел целый день и очень устал. Мне так все надоело, что я решил принять окончательное решение: отказаться мне от кампании или продолжить заниматься агитацией. Я закурил сигариллу. Какая там нация, сказал я себе, что за глупости! Самые большие твои враги находятся в твоей же собственной стране — там, где ты живешь, работаешь и где участвуешь в дележе денег. Там, где делят деньги, — самые ярые твои враги. Они обычно — в твоей собственной стране, в твоем городе, а не в какой-то там далекой Голландии. Кто-то мешает тебе, ты тоже кому-то