Толчок к размышлению - Александр Липков

Иное дело, когда говном хотят человека унизить, подавить, заставить поверить в свою ничтожность и бессилие. В подтверждение воспользуемся описанием (из мемуаров современника) расправы над крепостным парнем, пытавшимся бежать с девушкой из помещичьего гарема:

"Явилось несколько человек с плетьми, и тут же на дворе началась страшная экзекуция. Кошкарев (помещик), стоя у окна, поощрял экзекуторов криками: "Валяй его, валяй сильней!", что продолжалось очень долго, и несчастный сначала страшно кричал и стонал, а потом начал притихать и совершенно притих, а наказывавшие остановились. Кошкарев закричал: "Что ж стали? Валяй его!" — "Нельзя, — отвечали те, — умирает". Но и это не могло остановить ярость Кошкарева гнева. Он закричал: "Эй, малый, принеси лопату!" Один из секших тотчас побежал на конюшню и принес лопату. "Возьми говна на лопату!", — закричал Кошкарев… При слове: "возьми говна на лопату" державший её зацепил тотчас кучу лошадиного кала. "Брось его в рожу мерзавцу и отведи прочь!"…"

Да, очень точное выражение "смешать с говном". И тогда, когда оно некая метафора (скажем, у Леонида Мартынова: "Вот и палят по человеку, чтоб превратить его в калеку, в обрубок, если не в навоз"), и тогда, когда никакого образного смысла — только наипрямейший…

Не хочется дальше писать, но и не написать не могу. Как рассказывают, Николай Иванович Вавилов, слава русской науки, человек, своими сортами пшеницы спасший Россию от голода, до последних дней мужественно переносил все, что пришлось испытать в сталинском застенке. Не терял веру в то, что выстоит, выйдет на свободу. Сломался тогда, когда следователь Хват нассал ему в лицо. После этого воли жить не осталось…

Ощущение, будто это происходит сейчас, на моих глазах… И я бессилен остановить хама, ссущего в лицо гению…

Говно и политика. Что лучше?

(продолжение)

Приведенная ниже история случилась с великим нашим хореографом Игорем Александровичем Моисеевым. Рассказал её он сам, я при сем присутствовал. Было это в Спас-Клепиках, на съемках фильма Сергея Павловича Урусевского "Пой песню, поэт" ("Сергей Есенин"). В какой-то свободный вечер Урусевский, Моисеев, приехавший со своим ансамблем поучаствовать в съемках, и Сергей Никоненко, снимавшийся в главной роли, замечательно разговорились, и почему-то все больше о сортирах. Остальным выпала роль завороженных слушателей.

Всего, что было говорено, уж и не помню (как-никак 30 лет прошло), но наиболее примечательное пытаюсь восстановить.

Итак, с началом войны Игорь Моисеев посадил свой ансамбль в поезд и начал колесить с ним по стране, держа перед собой единственную цель сохранить людей, ансамбль — дело своей жизни. Ехали, куда приглашали выступать, но при этом главных, как ныне говорят, приоритетов было два. Первый — ехали не туда, где заплатят (деньги немного стоили), а туда, где отоварят продуктами. То есть накормят и дадут еды в запас. И второй — туда, где в городе был чистый сортир. Объяснять, почему самочувствие, настроение и пр. у людей лучше после чистого сортира, не буду — читатель, полагаю, имеет на сей счет свое мнение и жизненный опыт.

На разведку всегда высылался директор труппы, еврей с библейской бородой по фамилии Бир — он и определял, исходя из этих, никем и никогда не оспаривавшихся установок, ехать или не ехать.

В одну из этих бесконечных поездок добрались до Дальнего Востока, на самом рассвете въехали в город Свободный. Отличительная особенность города была в том, что колючая проволока начиналась прямо при въезде в него, а кончалась при выезде. Поезд остановился. Моисеев вышел, осмотрелся по сторонам, на пригорке у железнодорожной насыпи увидел крепко срубленный, достаточно новый сортир. Вид у него был, в общем, располагающий: Моисеев отправился в его сторону. Одет он был по военному времени в ватную телогрейку и в ватные же штаны. Ну, были сверх того беретка и шарфик — два хилых островка интеллигентности на обезличенном сером фоне.

Не успел классик хореографии присесть над очком и задуматься о благе уединенности, как за стеной раздался шум, дверь открылась и помещение наполнилось людьми. И все в таких же ватниках и таких же ватных штанах. Береток и шарфиков, правда, ни у кого не было. Тут Моисеева прошиб холодный пот: он понял, что произошло. А произошло то, что конвоир пригнал в сортир зеков и запустил их по счету, не заглянув внутрь: ну кто там мог быть в такую рань! А это значит, что ничего не стоит этим ребятам (судя по физиономиям, отбывали они явно не по 58-й) прихватить с собой Моисеева, уже без беретки и шарфика (в остальном его костюм ничем не отличался), и оставить кого-то из своих — скажем, для попытки побега. И дальше пойдет руководитель любимого народом и Иосифом Виссарионовичем ансамбля колупать ломом на стройках социализма в городе Свободный!

Что делать? Моисеев высунулся в сортирное оконце и — о счастье! увидел Бира, с развевающейся бородой, движущегося вверх по пригорку все в том же направлении — к сортиру. Крича и размахивая руками, Моисеев, как мог, обрисовал ужас сложившейся ситуации; Бир понял и, сменив направление, побежал в вокзальное отделение НКВД. И уже силами представителей этой могучей организации вызволил будущего ленинского лауреата из чреватой не лучшими вариантами ситуации…

В ответ на это и на рассказ Урусевского (он приведен в начале книги) Сережа Никоненко поведал сюжет юношески-лирический — без всяких там политических или натуралистических кошмариков.

Товарищ его по ВГИКу Саша Бенкендорф, в бытность свою пионером, приехал в лагерь. Пока шла торжественная линейка по случаю открытия, Саша отправился по малой нужде в сторону соответствующего заведения. Заведение было новехонькое, только что поставленное, чистое, просторное, никем ещё не пользованное. Саша был мальчик любознательный, спустился в траншею и стал прогуливаться по ней, поглядывая вверх на круглые отверстия, из которых струился дневной свет. Траншея была на обе части заведения, Саша очень скоро оказался на несвойственной ему женской половине и, взглянув вверх, увидел… удивленно глядящую на него через прорезанный круг пионервожатую. Что дальше? Дальше Саша, как и положено юному ленинцу, отдал вожатой пионерский салют — она, как и ей то положено, ответила ему салютом…

Я представляю эту картину кинематографически; струящийся свет, острые ракурсы снизу вверх, сверху вниз, алые галстуки (с красным знаменем цвета одного), лица пионера и пионервожатой, застывших в статуарных позах…

Неважно, в конце концов, было это или не было. Байки ведь! И я пересказываю их только как байки. Треплемся, в общем.

Погружаясь в сортирную тему, думаю: а надо ли? Не ерундой ли занимаюсь? Впрочем, тут же вспоминаю давний разговор с Резо Габриадзе, прекрасным грузинским сценаристом, впоследствии создателем неповторимого театра кукол (было это перед показом его фильма «Чудаки» на Ташкентском кинофестивале: очень замечательная картина, очень её люблю).

— Заниматься надо хуйней, — сказал Габриадзе. — Как только захочешь сказать что-то очень важное, полезешь на трибуну — тебе пиздец.

Оказывается, небожители, стоявшие в дни народных торжеств на трибуне мавзолея и приветственно махавшие нам оттуда своими партийными ручками, тоже не избавлены были от необходимости время от времени справлять нужду. Эту тайну раскрыл кинематографистам на одном из перестроечных пленумов тогдашний председатель киносоюза Элем Климов. Как-то, ещё в молодые годы, снимая документальный фильм, он оказался на той же трибуне и не без удивления увидел, как, спустившись на несколько ступенек по лестнице (невидимой трудящимся), вожди запросто, не обращая внимания на украшавшую трибуну Екатерину Андреевну, делали это в ведро! Ну прямо как Филипп Нуаре во вспомянутом уже фильме "Да здравствует праздник".

Да, не додумал тут архитектор Щусев! А может быть, он и прав. Вожди как-нибудь устроятся с этим нехитрым делом. Но нельзя же опошлять усыпальницу "самого человечного" каким-то слишком уж человеческим сортиром.

Из воспоминаний члена Политбюро, первого секретаря ЦК КП Украины Петра Шелеста:

"21 августа 1968 года. К вечеру я встретился с Биляком. Мы условились, что в 20.00 он заходит в общественный туалет, там должен появиться и я, и он мне через работника КГБ Савченко передаст письмо. Так и было. Мы встретились «случайно» в туалете, и Савченко незаметно, из рук в руки, передал мне конверт, в котором было долгожданное письмо. В нем излагалась обстановка в КПЧ и в стране, разгул правых элементов, политический и моральный террор против коммунистов, стоящих на правильных позициях. Завоевания социализма находятся под угрозой… В письме высказывалась просьба, чтобы мы в случае надобности вмешались и преградили путь контрреволюции, не допустили гражданской войны и кровопролития".

Когда Шелест передал это письмо Брежневу, тот взял письмо трясущимися руками, бледный, растерянный, потрясенный: "Спасибо тебе, Петро. Мы этого не забудем".