Белый шаман - Дмитрий Лифановский

рядом глядя на людей полными смертельной тоски глазами. Позже я узнал, что животных выгнали крестьяне, просто потому что их нечем было кормить. Сено закончилось, овес съеден людьми, которые уже в полной безнадеге сушили и толкли древесную кору, чтобы испечь из нее подобие хлеба. О какой скотине-кормилице может идти речь, тут бы самим не сдохнуть. Крестьяне семьями снимались с насиженных мест и уходили в город. Только там было не лучше. Совсем не лучше.

В Челябинск прибыли 14 февраля. Здесь обоз был остановлен и фактически насильно конфискован флигель-адъютантом полковником Косачом, присланным из Санкт-Петербурга для борьбы с голодом и тифом. Его можно было понять, город был на грани катастрофы. Для оказания помощи нуждающемуся населению были задействованы благотворительные учреждения: городская бесплатная и дешёвая столовая комитета призрения нищих; попечительство «Красного Креста»; убежище для детей с тремя его отделениями и ночлежный дом. Мещанам и разночинцам полагаются правительственные пайки — 20 фунтов и 10 фунтов мяса, кому-то должны были выдаваться денежные пособия от рубля до трех. Да только доходили до адресата от этих денег сущие копейки, оседая большей частью в карманах чиновников. Крестьянам и городской бедноте и вовсе оставалось только одно — отдать детей в убежища, где их хотя бы накормят, а самим искать пропитания «милостью Божьей». Тем счастливчикам, кому удалось занять место в ночлежке, мог перепасть скромный ужин и полфунта ржаного хлеба. А могло и не достаться ничего.

Ивана оставил в гостинице, а сам, прихватив с десяток доз антибиотика, отправился в городскую больницу. Дороги, не смотря на бедственное положение города, были чищенными, даже извозчики работали, катая сытую белую публику. У одного такого, по самые ноздри закутанного в овчинный тулуп, узнал дорогу. Он настойчиво предлагал довезти, «всего» за полтинник, но я отказался. Хотелось пройтись пешком. Да и просто побыть одному тоже надо. В дороге как-то с этим было туго. Постоянно среди людей, постоянно на виду.

Пушистый снежок умиротворяюще поскрипывал под теплыми пимами. Едва свернул от центра, где мы остановились, как стало тихо и безлюдно. Узенькая улочка, с двух сторон стиснутая обшарпанными доходными домами, для небогатого народа. Благодаря этой тишине я услышал едва слышный скрип открываемой двери, просто из любопытства обернулся и увидел, как из полуподвала оскальзываясь на обледенелых ступеньках пытается выбраться какой-то мужчина. Ему это едва удалось, но уже наверху, ноги подкосились и он упал. Не сильно, просто осел на мерзлую землю. Я ждал, что мужчина поднимется. Но он лежал, не подавая признаков жизни. Бросился к нему, мало ли что с человеком случилось.

Он лежал и лупал на меня закисшими глазами из впалых глазниц. Старая, поточенная молью не по- погоде шинелька, картуз с ломанным козырьком.

— Господин, шапку купите, хорошую. За рубль отдам. Или хлебушка, еды, — просипел он, с мольбой глядя на меня и пытаясь ослабевшими руками выдернуть из-за пазухи какой-то треух. Вроде как лисьи, я не особо приглядывался. Зачем оно мне. А мужчина все повторял. ­—­ Купите шапку, хорошая шапка.

— Не нужна мне твоя шапка, себе оставь, — резко обрываю его, — Сам лучше надень, уши поморозишь в картузишке своем.

А он словно не слышал, повторял и повторял:

— Купите шапку, господин, хорошая шапка. Купите. А то помрут ведь Ниночка с Анечкой, совсем плохие. Помрут ведь, — по его впалым бледным щекам текли слезы, а тонкие белые губы шептали и шептали, — Купите шапку, господин, купите. Помрут ведь. Ниночка с Анечкой. Купите. Хорошая шапка.

Вот ведь заладил.

— Ты что не встаешь-то? Давай помогу.

­— Не могу. Сил нет, — он попытался улыбнуться, а может это просто была болезненная гримаса, мужчина явно находился в крайней степени истощения и продолжил свою мантру, ­— Шапку купите. Хлебушка бы. Ниночке с Анечкой. Помрут ведь.

— Горе, ты, луковое, — поднимаю мужчину на руки и скатываюсь по ступенькам вниз, туда откуда он только что вышел. Он легкий, как пушинка. Ногой открываю едва прикрытую дверь и оказываюсь в темном обледенелом тамбуре, в конце которого две двери. Одна закрытая, вторая чуть приоткрыта. Направляюсь к ней. Так же ногой отворяю ее. В нос шибает тошнотворной вонью нечистот, немытого тела и еще чего-то кислого.

Небольшая темная комнатушка. Квадратов пятнадцать от силы. Свет едва попадает сюда через узкое горизонтальное оконце под потолком, в которое виден край тротуара. Печь давно не топилась, в помещении едва ли теплее, чем на улице. По центру стол, накрытый белой, аккуратно заштопанной скатеркой, с краю скатерти большое желтое пятно, выделяющееся даже при таком плохом освещении. Видно, что его безуспешно пытались застирать, ткань в этом месте довольно потерта. Похоже, именно из-за этого пятна скатерть и не удалось продать. Все остальное, судя по всему, было распродано. Стульев нет, кроватей нет, на окне когда-то была занавеска, теперь осталась только провисшая веревка привязанная на два бантика к вбитым в стену гвоздям. В самом углу рядом с печуркой на ворохе тряпья лежат два тела. Две женщины. Вернее девочка лет пятнадцати и женщина непонятного возраста. На них страшно смотреть, насколько они истощены. Если бы не моргающие нет-нет веки, я принял бы их за трупы. Оглядываюсь в поисках, куда положить мужчину и не нахожу. Может на стол? Нет! Стол шатается, кренится и я слышу глухой звук от падения отвалившейся ножки. Опускаю мужчину на пол, рядом с его женщинами. Он, судя по всему, уже бредит:

­ — Господин, купи шапку, шапку купи. Хорошая шапка. Ниночка с Анечкой. Умрут ведь. Шапку купи.

От дикой, накатившей ярости до крови прикусываю губу, не замечая боли. Только чуть погодя чувствую потекшую по подбородку теплую каплю. Как⁈ Как можно довести людей до такого⁈ Не в войну, не в блокаду, в мирное время! Как⁈ А там, в гостинице в ресторане сидят и жрут в три горла! Я и сам только что пообедал. Хорошо покушал. Щи с говядиной, семга, хлебушек теплый, ароматный. Значит, есть продукты в городе!!! Почему их нет у этих людей⁈ Они не нужны никому⁈ Государству, царю, губернатору? Рука ложится на лоб девчушке. Она вся горит. Проверяю мать и отца. Эти вроде нет. Просто ослабшие.

Подхожу к столу и сворачиваю скатерку. Она видимо дорога хозяевам, за ней следили, штопали. Стол тоже дорог, иначе бы его пустили на дрова. Но нет, оставили. Почему-то представилось, как эта небольшая семья собиралась за этим столом, дождавшись отца со службы. Мама накрывала ужин. Он кушали, перешучиваясь, делились