Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова

волю власти и безжалостное истребление оппонентов ради высшей цели. В этом контексте описанная Кэролайн Хамфри неотделимость коммунистического субъекта от лидера и отношений доминации[608] определяет не только советские, но и несоветские образы прошлого в регионе. Воображаемое государство в обоих случаях соотносится с чрезвычайным положением: теперь уже Семенов становится отражением Сталина — будучи в состоянии предвидеть преступления коммунистов, он дальновидно и безжалостно карает будущих преступников. Здесь мы встречаемся с полной советизацией антисоветской памяти и ее неотделимостью от советской истории региона. Две политические альтернативы разделяет исключительно точка локализации — Советское Забайкалье не признало в казаках мятежного Атамана своих героев. Разбивающие мартирологический канон русской культуры хищники фронтира вызывают уважение и страх, но не перестают быть абсолютно чужими для большинства жителей региона.

Семенов превращается в историческую фигуру регионального значения — сложно, но сочетаемую с общенациональной историей. Он теперь рядом, но не перестает быть чужим. Семеновский миф становится частью ностальгии по исчезнувшей стране, уже не казачьего, а Советского Забайкалья. Армейский фольклор, исторический роман[609], разрешенные воспоминания белогвардейцев и интервентов не дают этой истории исчезнуть, но и лишают ее мессианского пафоса. В новых условиях память о трагических событиях Гражданской войны создается рамками асимметричного примирения[610], где ключевым остается вопрос об отношении к СССР. На наших глазах фактически создается механизм возвращения и легитимизации советского прошлого как целостного имперского проекта и победы над леворадикальным безумием революции и Гражданской войны. Это объясняет и перенос общественного внимания с Ленина на Сталина, и одновременную героизацию белой и Красной армии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как можно сохранить память о том, что еще не закончилось? Целью главы была попытка найти словарь описания, позволяющий зафиксировать попытки местного населения совладать с фантомом. Прежде всего, следует отметить обратную логику коммеморации. Из яркого, но не принципиального события долгой Гражданской войны он постепенно превращался в главное событие в регионе, даже молчание о котором имело в глазах жителей политический вес[611]. Освоенная травма создает контекст, в котором любая информация о событиях Гражданской войны, а тем более попытки их юридической оценки напрямую отсылают к фантому, делая споры неразрешимыми, а моральные оценки случайными и относительными. Это проигрывание снова травматического события как реванша создает у сообщества отсутствие травматической памяти и освоение катастрофы как сложной, но единственно возможной судьбы. В этой перспективе в связке память — событие ключевыми являются разнообразные формы памяти, позволяющие постоянно воспроизводить новые витки переживания травматического события.

Главной причиной невостребованности мифологии антикоммунистического сопротивления была не только ее укорененность в советской картине мира, но прежде всего попытка представить себя действующим субъектом истории в абсолютно чужих и ненатуральных (советских) условиях. Исчезновение Советского Забайкалья сделало сами эти условия объектом ностальгических чувств и резко снизило запрос на индивидуализацию своего места в истории. Население региона видит себя как часть больших и сложных историй советского периода (репрессий, индустриализации, защиты советской границы) и не знает, что делать с «казачьей Вандеей». Открытие границы и возвращение репатриантов усложнило черно-белый образ истории региона и превратило его в сложную структуру рассказов, объединенных исключительно поражением.

Среди причин, отличающих реакцию сообщества семеновцев от других травмированных сельских сообществ, можно выделить во многом случайное сочетание определенных черт казачьей культуры, специфику советской культурной политики в регионе и близость границы. Но самой главной кажется способность сообщества воспринять катастрофу в активирующем ключе яростного сопротивления и героической гибели. Эта перспектива сделала возможным превращение стигматизации в повод для гордости и превратила травмирующее прошлое в пример способности к политическому действию.

Заключение

(Кравченко А. В., Ломакин Н. А.)

Девять глав нашей коллективной монографии рассказывают девять разных историй про память. На первый взгляд в них больше различий, чем сходства. Внимательный читатель мог заметить, что нередко авторы приходят к нестыкующимся очевидным образом выводам: то говорят об ушедшей памяти, то подчеркивают ее сохранность, то отмечают новые тенденции, то указывают на стабильность советских традиций коммеморации. Очевидно, что на интерпретацию материала влияет исследовательская оптика каждого автора. Но столь же очевидна и разница между исследуемыми феноменами памятования. Люди, тексты и памятники, о которых шла речь в книге, находились в разных уголках России, что позволило увидеть особенности региональной памяти — в Тамбовской (главы 1, 2, 4) и Тюменской (главы 7–8) областях, Забайкалье (глава 9), Югре (глава 6). Важным фактором, также влияющим на исследуемую нами память, оказывается характер местности, на которой она существует. Основная линия различия здесь пролегает между сельской и урбанизированной местностью. Наконец, на формирование памяти оказывали влияние различные конкретные исторические обстоятельства — и здесь разнообразие вариантов колоссально.

Тем не менее содержание глав позволяет выявить если не общие тенденции, то вопросы, задавая которые мы, как кажется, сможем продвинуться дальше в понимании механизмов памяти и забвения. Далее мы постараемся очертить некоторые из них, показавшиеся нам интересными для дальнейшего обсуждения и разработки.

Хронология памяти. В целом главы подтверждают общую гипотезу, сформулированную еще на этапе подготовки опросника для проекта «После бунта», — наиболее интенсивным интерес к событиям ранних 1920‐х годов был в период «оттепели» и начале 1970-х, а затем — в 1990‐х. Однако такие цельные для исследователя памяти эпохи, как «сталинский» или «постсоветский» периоды, кажется, обретают в главах книги новые краски. Беспримерное насилие и давление государства в 1930–1950‐х годах наряду с катастрофами коллективизации и Великой Отечественной войны затруднили передачу памяти между поколениями и способствовали формированию молчаливого консенсуса в местах восстаний. Вместе с тем складывающийся в этот же период литературный канон соцреализма включил в себя произведения о крестьянских выступлениях. Эти произведения, в свою очередь, становятся механизмом передачи разной памяти о прошлом — и памяти «победителей», и памяти «побежденных» (глава 5). Эпоха поздних 1950‐х — 1970‐х годов оказывается не просто периодом смягчения ограничений на публичное высказывание и расцвета краеведения, но и временем, когда развернулась заметная активность в публичном поле ветеранов Гражданской войны — носителей памяти зачастую более разнообразной, чем официальная (главы 2, 4, 6). Изменения в сфере репрезентации относительно недавней истории проявляются и в создании новых персонифицированных монументов, борьбе за память и «историческую правду» (главы 2, 4). Период после распада Советского Союза оказывается не просто эпохой пересмотра ценностей и открытия архивов, но чрезвычайно разнородным отрезком времени, который совмещает поиски нового языка поминовения (усиление религиозной оптики в 1980–2000‐х, все большее смещение акцента в сторону поминовения жертв Великой Отечественной войны) и новых идентичностей со все большим развитием примирительного жертвенного дискурса как альтернативы советским практикам (главы 1, 2, 7, 8).

Память и сообщества. Сравнение