Город - Стелла Геммел

– О чем станем сегодня беседовать?

Мэйсон уставился в потолок с таким видом, словно до этого момента на сей счет и не задумывался.

– О твоей удивительной преданности Городу и его императору, – сказал он наконец. – Поистине удивительной, если учесть все, что с тобой сделали.

– Я – верный сын Города, – ответил Фелл так же, как и добрый десяток раз прежде.

– Хотя по происхождению ты не горожанин.

Фелл кивнул.

– Мне иногда кажется, – сказал Мэйсон, – что ты больше сердишься на своего отца за то, что отослал тебя в Город, чем на императора, который его убил.

Фелл передернул плечами. Ему в самом деле было все равно.

– Давнее переживание, детская обида, – продолжал Мэйсон, – весомее для тебя, нежели чувства взрослого человека.

– Я не склонен к самокопанию. – Фелл в свою очередь уставился в потолок. – И твои попытки разобраться в моей душе мне не особенно интересны. Да и нужды в этом нет. Я же ничего не скрываю. Если хочешь что-нибудь узнать обо мне, просто спроси.

– Я уже знаю о тебе все, – сказал Мэйсон.

«Вот уж это навряд ли», – подумал Фелл, но вслух проговорил:

– Тогда тебе известно, что я солдат. Я всю свою жизнь служил Городу. Я его верный сын. Если бы я вздумал устроить восстание… допустим, этого ты надеешься от меня добиться… у меня бы просто не вышло. Армия, в которой я состоял, сметена, мой отряд уничтожен, за исключением нас четверых. Шансов повести войско против императора у меня не больше, чем у какого-нибудь нищего с улиц Линдо.

– Пожалуй, ты прав, – задумчиво кивнул Мэйсон. – Ты только не понял, что я имел в виду. Есть один-единственный человек, действительно способный повернуть армии Города против Ареона, и это не ты, Фелл.

Фелл молча ждал.

– Есть солдат, – продолжал Мэйсон. – Гениальный военачальник и прирожденный вождь, полководец, за которым, только он позови, пошли бы все воины Города. И я полагаю, он будет рад уничтожить императора в расплату за все зло, причиненное и ему самому, и жителям Города.

– Если ты о Шаскаре, – Фелл покачал головой, – так он давно умер…

– Он не умер.

В первый раз Феллу захотелось поверить этому человеку.

– В самом деле?

– Мои подсылы видели его. Он люто ненавидит императора. Ему бы несколько хороших сторонников – и он возглавил бы восстание, которое уничтожит Ареона и правящие семейства.

– В таком случае я не нужен ему.

– К нему не так-то просто войти в доверие.

– Ты меня изумляешь, – не смог удержаться от ядовитого ответа Фелл. – Вот уж странно, что он не спешит доверять вражеским подсылам, которые пытаются втянуть его в заговор против императора.

– Он доверяет только своей дочери. – Мэйсон тонко улыбнулся. – И тебе.

– Нет у него никакой дочери.

– А ты когда его последний раз видел?

– Пятнадцать лет назад, – ответил Фелл, не задумываясь. – В битве на Пепельных полях. Мы тогда разгромили синих – войско булдекки, снаряженное на одризийские деньги.

– После чего Шаскара отрешил тебя от звания своего помощника, хотя ты десять лет состоял при нем неотлучно.

Воспоминание было по-прежнему болезненным.

– Да.

– Тебе было доверено командование отрядом, солдат которого теперь называют Адскими Волками. Шаскара сказал, что ты был ему как сын, – дескать, настало время думать о твоем собственном продвижении, с тем чтобы однажды ты сам стал полководцем.

«Вправду все знает, – мысленно подивился Фелл. – Кто мог подслушать тот разговор?»

Мэйсон понял и улыбнулся.

– Невелик труд был догадаться, – признался он. – И потом, солдаты ведь ужасные сплетники, куда там кухаркам. Все знали, что Шаскара с Феллом Эроном Ли – все равно что отец с сыном. Всем было известно, что он рад был бы держать тебя рядом действительно как сына, но понимал, что ты должен пройти свой собственный путь. Ну а то, что он видел в тебе будущего полководца… А кто его в тебе не видел в те-то времена? В общем, Фелл, я к тому, что со времени вашей последней встречи много утекло не то что воды – крови. Шаскару судили, пытали, бросили в тюрьму, уничтожили его семью. Сейчас он живет тише воды ниже травы, под другим именем, всячески избегая внимания императора. И дочь у него – приемная. Однако он доверяет тебе. И причин желать свержения императора у него хоть отбавляй.

– Ты говорил с ним?

– Нет. Иноземец в наши времена не может проникнуть в Город, где царит всеобщая подозрительность. Письма, однако, путешествуют туда и обратно. С определенным, надо сказать, трудом.

Фелл поднялся, чтобы размять шею и плечи, и обошел небольшую комнату. Мэйсон по-прежнему не внушал ему никакого доверия. Однако помимо собственной воли он был заинтригован. Расхаживая, он оказался у Мэйсона за спиной. Тот не обернулся и не насторожился.

– Просто чтобы удостовериться, что я правильно тебя понимаю, – проговорил Фелл. – Ты хочешь, чтобы я вернулся в Город, разыскал там Шаскару и сказал ему: давай повернем армии, захватим Город и убьем императора, потому что наши враги этого хотят? Так, что ли? – И он рассмеялся, сбрасывая овладевшее им напряжение.

– Однажды ты поклялся, что убьешь императора.

– Я ребенком тогда был.

– Тебе было тринадцать, почти взрослый мужчина. И ты только что видел, как страшной смертью погиб один из твоих друзей.

Клеймо на груди Фелла отозвалось зудом. Захотелось прикоснуться к нему.

– Вас было пятеро. Вы все вытерпели боль клеймения, даже самый младший, потому что верили: император есть зло, подлежащее уничтожению. Неужели твоя тогдашняя убежденность была сильнее теперешней? Ну конечно была. Все мы с возрастом учимся идти на компромиссы. Ты забыл о той клятве и просто начал жить своей жизнью. Ибо ты занял привилегированное положение, стал помощником прославленного Шаскары, другом величайшего из горожан… Вспоминать ли о детских обетах, когда можно было столько всего потерять?

Фелл сел на свое место. Но ничего не сказал.

– Как по-твоему, все позабыли?

– Очевидно, так и есть, – сказал Фелл. – Тридцать лет прошло, а Бессмертный жив…

Он посмотрел Мэйсону в глаза, вроде бы заметил в них презрение и напомнил себе: этот человек пытается управлять мной.

– Тебе не хотелось бы знать, что с ними сталось? С Ранулом, Эваном, Рийсом, Парром?

– Не особенно. Я бы назад в камеру пошел, ладно? Ты заблуждаешься, если правда считаешь, будто у нас с тобой есть что друг другу предложить.

– Фелл…

Оштукатуренная стена некогда была белой. Из-за сырости бо́льшая часть краски пошла пузырями и отвалилась, оставив темно-серую штукатурку с беловатыми пятнами, которые наводили на мысль о проказе. Вот уже больше ста дней Фелл разглядывал один и тот же кусочек этой стены. Она была картой с океанами и островами, между которыми странствовали корабли, и эту карту он изучил лучше, чем собственное лицо. Там был его дом, место, куда он мог скрыться от запахов и голосов двух своих сокамерников. Глядя на карту, он мысленно возвращался к былой славе, к одержанным когда-то победам, к женщинам, которых знал, к дорогим его сердцу друзьям…

– Фелл!

Они давно перестали обращаться к нему «господин». Он что, сам им приказал? Он не помнил. Запомнить все, о чем они говорили, было попросту невозможно. Первые несколько недель в заточении они только и делали, что болтали, – спасаясь от скуки, помогая Ловчему отвлечься от боли в ноге. Сперва обсуждали битвы, в которых побывали, потом – семьи, родные места, женщин… Наконец сперва Гаррет, а потом и Ловчий стали говорить о своих чаяниях и надеждах, излагать заветные мечты, присущие многим солдатам: поселиться на хуторке, разбить огород, купить пару лошадей, свить семейное гнездышко…

– Фелл, слышишь?

– Что? – Он перекатился на другой бок.

В камере едва хватало места для трех узеньких лежаков. Они стояли вдоль стен, оставляя посредине пустой квадрат для двери, открывавшейся внутрь. На этом пятачке они по очереди делали каждодневные упражнения, чтобы не слабели мышцы. Однако топчаны были слишком короткими для рослых Фелла и Ловчего, да и низкий потолок как следует выпрямиться не давал. Каждый раз, когда Фелла вызывали наружу, он наслаждался возможностью пройтись, выпрямившись во весь рост, расправить спину и плечи. Ни Ловчий, ни Гаррет камеру не покидали неделями, теснота угнетала их, особенно Ловчего. Пока заживали перебитые кости, он был ограничен в движении. Теперь он и рад был подвигаться, но тело слушалось плохо, а когда ложился спать – мышцы ног сводили судороги, столь мучительные, что он вскрикивал от боли, будя товарищей по заточению. Страдания Ловчего плохо действовали на всех, и Фелл понимал: рано или поздно придется что-то предпринимать.

Он пытался сбежать уже дважды. Первый раз, когда его повели к Мэйсону, он дождался, чтобы задний стражник снова подошел слишком близко, и, резко повернувшись, ударом локтя сплющил воину горло, после чего рванул к северной стене крепости. Там его и загнали в угол шестеро стражников с мечами наголо. После этого перед выходом из камеры ему приходилось перво-наперво высовывать в дверное отверстие руки, чтобы на них надели оковы. Но и руки, скованные впереди, стали оружием: он свалил двоих стражей, завладел мечом и занял оборону в углу залитого солнцем дворика. Оттуда его, ослабевшего от жажды, извлекли только через два дня. Теперь к Мэйсону в допросную его водили с руками, скованными за спиной, а там пристегивали ножные кандалы к кольцу, вделанному в пол, и только тогда освобождали руки. Еще Фелл обдумывал, а не получится ли захватить Мэйсона в заложники, но оставил эту мысль, заподозрив, что непреклонная стража просто предоставит Мэйсона его участи.