Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

говорил дед Мухояр, – кричало утками, шумело тростниками, будто сам Хорс тот и шумел, кричал на разные голоса, и наступал день. Спиридон ломал хворост, высекал искру дедовым кресалом и кремнем, подпаливал трут и зачерпывал котелком воды в реке или в ручье, ежели тот был рядом, вешал на огонь. А варил ядь дед Мухояр. То все была уха. Родич в Немыкарях тех богатых, Свинья Лучко, дал ему не токмо однодеревку, одёжу и мрежу, но еще довольно припасов: муки, крупы, сала. И на ночь они ставили мрежу ту, всегда поутру полную рыбы. И дед заставлял мальчика нарывать крапивы да варил уху. А вечером велел нажигать углей над стерлядью и осетрами, обмазанными глиной. И потом разбивал тот панцирь из глины и вынимал духовитую рыбу. Ай вкусна была днепровская рыба. Ермила Луч о том еще споет, о глиняных рыбинах в водах Днепра.

И они восходили дальше, выше средь берегов ласточек, что так и реяли всюду, то поднимаясь далеко в синь, то спускаясь и носясь над самой водой, и коли так было, то начинало где-то грохотать, парить, и в ночь обрушивалась гроза. Дед с мальчиком таились под дерюгой, наброшенной на жердины, и Мухояр рисовал углем на руке мальчика знак грома и у себя на руке колесо с шестью спицами. И в полном молчании они пережидали сотрясение земли и небес, жуткое сияние молоний, ливень, треск деревьев. А как все утихало, Мухояр размыкал уста и творил молитву Перуну:

Боже Перуне!Не срази ны.Путь наш ради твово огня,Да горел бы он неугасимоНа горах нашихИ повсюду.Сыта, сыта даПеруну!

И с этими словами он макал свои потрескавшиеся пальцы в сыту – воду, подслащенную медом, – и кропил на огонь. А меду дед принес из лесу, внизу коего они однажды причалили. Взял веревку, котел, топор и ушел, наказав ждать, а чуть что – бежать в заросли и там таиться и отзываться токмо на волчий трехкратный вой. И долго не приходил. Лодку они затащили на первый ярус берега, спрятали в тростниках, и Спиридон там сидел и ожидал. И видел и слышал мужиков в длинной однодеревке, они куда-то плыли сверху. В лодке лежали мешки с чем-то. Мужики в серых рубахах и шапках хорошо гребли. Может, что везли на продажу на торг в Смоленске.

И как проплывали мимо, один курносый мужик вдруг перестал грести, повернул голову вправо, влево… и будто принюхивался, потом остро глянул на песчаный берег, но дед Мухояр за собой все следы водою смыл, и тогда мужик снова принялся грести. И лодка ушла дальше, скрылась.

Но Спиридон их и не боялся. Кто тут мог ведать о побеге Хорта, о том, что ему пособляли два мальца, Чубарый да немко?.. Правда, если бы они снизу шли – то уже могли быть и догонщиками. А возвращаться Сычонку никак не хотелось. Его тоже захватила вера Мухояра. Да и увидеть тот волшебный родник – это же большая удача. Даже если и не сказочный-то, но могучий, коли из него три великие реки-то изливаются.

И будь что будет.

А вечерело, ласточки в гнездах в обрывистом глиняном береге напротив в своих гнездах закрывались, и отдаленно скрипели гусли-журавли, и тут, конечно, мальчик думал про того Ермилу Луча. И снова думал о догонщиках, о Хорте, обо всем случившемся. Да не станут так долго-то гнаться смольняне. И никто ведь и не ведает, куда они пропали… Если только родич из Немыкарей, Свинья Лучко, не скажет… Или Гостена… А она что знает? Ушли да ушли…

Где же дед? Мальчик слышал, что прежде он бортничеством и промышлял. Вот и опять наладился. Но мальчику он наказал отвечать, если кто углядит лодку и весь их скарб, что, мол, дедушка охотничает, и ни слова про мед! Ни-ни! И дед на прощанье погрозил своим крупным пальцем в трещинках. Охоту в чужих краях могли и простить, а бортничество – нет, за это и голову дегтем намажут, аки медом, то ли смолой, да и подожгут.

И уже тянуло от Днепра прохладой. Пролаяла собакой летучей Переплутом цапля. Ударил в воде хвостом бобер. Солнце угасало на макушках высоких елей с золотыми шишками. Мальчик встал и прошел в тростниках, потом взобрался на другой ярус берега. Тут было ровно. Всюду пестрели цветы. Открывались просторы противоположного берега. Вдали, над лугами, плавно возвышался холм, и на том холме стояла весь. Тонкие дымки вверх струились, озаренные солнцем. Что за весь? Далёко ли они с дедом забрались?

И макушки елей померкли. И дымы почти полностью посерели, только в самой выси еще чуть мерцали… да и перестали. Наступала ночь.

А дед не возвращался.

Вдруг кто-то чисто свистнул. Мальчик оглянулся. Свист повторился. Спиридон уж надумал и ответить, да в это время как раз из орешника и вышел олень. Он озирался, поводя рогами, прядал ушами, сгоняя комаров, мальчика и не замечал. И – вновь издал удивительно сильный и чистый свист. Мальчик даже тихо рассмеялся. Вот не думал не гадал, что олень-то так умеет. И тогда и он посвистал ему сычом. Олень сразу застыл, заметив мальчика. Видать, сильно поразился, узрев заместо маленькой птицы – такого-то Птенчика. Мальчик снова прыснул, справился со смехом и еще раз посвистел – долго и округло, таинственно. И олень подался к нему, наверное, чтобы получше рассмотреть это чудо.

Как вдруг раздался настоящий хохот.

Мальчик вздрогнул, оглядываясь. А олень от неожиданности присел на задние ноги. Хохот повторился, и олень, передергивая шкурой, вздымая короткий хвост, побежал прочь, легко неся свою великую корону. Скрылся. А хохот шел от одинокого раскидистого дуба. Мальчик смотрел на него во все глаза. Дуб хохочущий – такого и в сказках бабиных не было. Вот бы баба Белуха подивилась… А дуб снова хохотал. Он, конечно, видел мальчика. Над ним и потешался?

– Эй, чего ты?! – чуть не крикнул Спиридон, да не смог.

Покрываясь мурашками, он медленно пошел к дубу. Против воли – а шел. Будто его манило что, притягивало. С реки пронесся ветерок, и густая листва дуба зашумела, вот как будто пошевелил он всеми своими пальцами. Мальчик остановился. Нет, пойду, сказал себе и, перекрестясь, медленно зашагал в траве, уже повлажневшей от начальной росы. И уже совсем был близко от того дуба, как с него сорвалась большая сова, полетела сперва к мальчику, да резко отвернула и взмыла ввысь со слабыми первыми пятнышками звезд, сделала круг над дубом и снова захохотала, да с дурашливым повизгиваньем, всхлипом, чихом. Спиридон такого еще никогда не слышал. Разинув рот и задрав голову, он следил за темным силуэтом птицы. А сова смеялась