Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

— Умирать?.. — Он опять улыбнулся и, поднимаясь, ответил: — Умирать рановато, дела есть дома.

— Где твой дом-то? Небось отец, мать ждут, а ты вот тут чуть ноги не протянул.

— Дом у меня — армия. Родных — отца и мать — не помню, а та женщина, что усыновила меня еще в детстве, пожалуй, не ждет.

— Так уж и не ждет! Вспоила, вскормила сызмалу, а ты так говоришь!

— Кажется, погибла она...

Он вышел на улицу, умылся снегом и вернулся. Голубые глаза заискрились, светлый чуб улегся вьющимися прядями на правой стороне лба. Красивый и, видно, очень сильный человек. В петлицах по три малиновых квадратика — старший лейтенант. Под правым глазом розовела ямка, вроде вдавленной вишенки. Губы улыбались, а в глазах какая-то грустинка.

— Долго стояли здесь немцы? — спросил он.

— Дольше вечности, — ответила Танина мать и, помолчав, пояснила: — В горе каждый час годом кажется, вот и посчитай, как долго мы вас ждали.

— Посчитал.

— Вижу, не первый раз подсчитываешь, потому и упал на пороге. Хватит тебе вокруг стола ходить, садись и ешь. Это для тебя оставлено.

В центре стола лежали надрезанная буханка хлеба, открытая банка тушенки, большой комок сахару, несколько селедок и котелок перловой каши.

— И для меня, и для вас, — ответил он, глядя на Таню (девочка никак не могла справиться с собой, чтобы отвести свой взгляд в сторону от стола). — Садитесь и вы.

— Спасибо, мы сыты, — сказала Таня.

— У нас еще картошка есть и бураки сохранились, — объяснила мать.

В избу вошла соседка, молодая краснощекая женщина.

— Что же это творится, Митрофановна? — сказала она, едва перешагнув порог. — Какие хорошие люди отдыхали у нас, артиллеристы, одно загляденье, только усталые очень. И вот какой-то бес разогнал их чуть свет, отдохнуть не дал.

— Никто их не разогнал, они сами понимают, где им надо быть, — мягко возразила Митрофановна.

Соседка окинула взглядом сидящего за столом человека и, взяв Таню под руку, прошмыгнула под занавеску в кухонный угол.

— Будь осторожна, Таня, — зашептала она, еле сдерживая шепот. — Живой покойник тут ходит, то в енеральской хворме, то просто так. Говорят, здоровый такой, глаз у него страшный. Посмотрит на кого — и прощай белый свет. С Волги, от Сталинграда, он сюда пришел. И за собой ведет целую дивизию таких. Всех убитых там поднял... Жуть! Ерманцы его боялись, и наши тоже пужаются — умирать-то никому неохота. Видела, как артиллеристы напужались? Своими глазами видела, как они пушки и машины на руках выносили. Жутко смотреть. От смерти бежали. Куда же нам теперь деваться?

— Никуда. Враки все это, — ответила Таня.

— Враки... Митрофановна, иди-ка сюда.

— Ну что тебе, сорока, опять чего-то наворожила? — ответила Танина мать.

— Перекрестись, а то смерть в твою избу заглянет.

— Она уже заглянула, — будто ничего не подозревая, сказала Танина мать, хотя ей слышен был шепот соседки.

— Уже!.. — почти выкрикнула та и замолчала. Затаенными вздохами она нагоняла страх и на себя и на Таню, которая чуть было не поверила, что к ним в избу пришел тот самый, о ком говорила соседка: ведь девочка своими глазами видела, как убрались из избы артиллеристы, увидев его спящим. Теперь Тане хотелось посмотреть на него хоть сквозь занавеску, но не посмела.

— Хозяйка, угостите меня луковицей. Очень люблю лук...

Это он увидел связку луковиц под полатями. Штук десять их там осталось, и все дряблые. «Прыгнуть на печку и подарить ему целую низку», — подумала Таня, но ее опередила мать:

— Вот возьми, пожалуйста, хоть связку...

— Спасибо, — ответил он. — А эти продукты возьмите себе: артиллеристы на передовую двинулись — там сытнее кормят, чем в тылу. До свидания!

— Счастливо тебе вернуться домой.

— Вернусь, — ответил он и, уходя, бережно прикрыл дверь.

Таня припала к окну, чтоб проводить взглядом этого странного человека: пришел, упал, отлежался и опять пошел. Шагает широко, размашисто, будто с ним никакого обморока не было.

— А вдруг он обернется и посмотрит на нас? — испуганно прошептала соседка.

— Некогда ему, не обернется, — ответила Танина мать.

— Смерть живых догоняет. Смотри, как торопится, — продолжала та, украдкой поглядывая в окно.

— Живого человека смертью называешь, сорока! — возмутилась Танина мать. — Был он у смерти в руках, и не раз, ночью отхаживала его и убедилась в этом. Из госпиталя он недавно. На груди бинт, рана под самым сердцем. Про такого и в сказке не поверят, из мертвых, скажут, ожил...

— Вот я тебе и говорю: из мертвых он. Потому и боятся его все, — подхватила соседка.

— Не все, а трусливые и шелудивые, как ты. Послать бы тебя, сорока, туда, прямо в Берлин, германцев пугать такими сказками.

— Христос с тобой, Митрофановна, немцы раньше нас с тобой про него знают. Он еще на Волге умертвил их там тыщи.

— Вот и хорошо, — согласилась с ней Митрофановна. — Теперь сюда пришел и здесь их будет умертвлять. Дай ему бог доброго здоровья.

Второго марта сорок третьего года на отдельных участках Центрального фронта немецкие танки и пехота перешли в контратаки. Они стремились восстановить потерянные позиции. Кое-где им удалось создать угрозу окружения наших частей, ушедших далеко вперед. В тот же день был дан приказ — приостановить наступление и отойти на более выгодные позиции. Одна из таких позиций была обозначена в шести километрах восточнее Хомутовки. Но несколько разрозненных групп и маршевых рот, не успевших влиться в части, были остановлены западнее Хомутовки.

Кто их там остановил — не знали ни в штабе армии, ни в штабе фронта, однако к вечеру стало ясно, что перед Хомутовкой противник потерял несколько танков и продвинуться дальше на этом направлении не может. Приятный сюрприз!

Как была организована оборона на этом участке и кто ею руководил, посчастливилось видеть бывшему партизанскому разведчику Пете Ворохобину, которого тогда называли Петя Воробушек.

В тот