Трагедия Игрек. Рассказы - Эллери Куин

Фелисия Хант была во всем черном — даже в черных чулках. Она выглядела как персонаж карикатуры Чарлза Эддамса. На ней не было не только макияжа, но впервые за все время с тех пор, как Кэрролл познакомился с ней, драгоценностей и даже медальона. Холеные ногти были бесцветными. Пальцы машинально ощупывали место на груди, где обычно болтался медальон.

— Не хочу проявлять неуважение к старинным испанским обычаям, — заговорил Кэрролл, — но неужели этот глубокий траур так необходим, Фелисия? Ты похожа на привидение.

— Спасибо, — злобно отозвалась Фелисия. — Ты настоящий кабальеро. Там, откуда я прибыла, Джон, в определенных обстоятельствах ведут себя соответственно. К тому же я не смею и носа высунуть на улицу. Черт бы побрал этих репортеров! Что тебе нужно?

Кэрролл поставил портфель возле секретера, подошел к двери и бесшумно закрыл ее. Фелисия наблюдала за ним с внезапно пробудившимся интересом. Он огляделся вокруг и удовлетворенно кивнул при виде зашторенных окон.

— Как таинственно! — усмехнулась вдова. — Ты собираешься убить меня или поцеловать?

Кэрролл рассмеялся:

— Ты лакомый кусочек, Фелисия, но, если у меня не было на тебя аппетита год назад, он едва ли мог появиться теперь.

Фелисия бросилась на диван.

— Убирайся! Я тебя ненавижу!

— Почему? Потому что тебе понадобилось так много времени, чтобы осознать, как бы прореагировал сеньор посол — твой отец, — если бы авансы, которые ты мне делала, попали в газеты? Ты не ненавидела меня, когда преследовала по всему городу и подстерегала в ресторанах, заставляя Мередита подозревать, что я оскверняю его супружеское ложе. Ты уже забыла страстные billets-doux,[78] которые посылала мне, Фелисия?

— И то, как благородно ты защищал меня, ничего о них не упоминая. — Она плюнула в него. — Убирайся!

— Да, я защищал тебя, — медленно произнес Кэрролл, — но, похоже, больше не смогу этого делать. Я сказал всем — полиции, окружному прокурору, Хелене, Талли, Сэмюэлу Рейфилду, — что большую часть ночи, когда застрелили Мередита, бродил по улицам под дождем. В результате у меня нет алиби на два часа, с двух до четырех, когда, как утверждает полиция, Мередит был убит.

Судя по лицу Фелисии, она начала что-то понимать.

— Но теперь, боюсь, мне придется сказать, что с часу до половины пятого мы с тобой были вдвоем в этой комнате, Фелисия. Что у меня есть алиби в твоем лице и что я держал язык за зубами только потому, что не хотел подставить тебя.

— Ты этого не сделаешь! — хрипло сказала Фелисия.

— Нет, если смогу этого избежать. — Кэрролл пожал плечами. — Прежде всего, потому, что никто, даже Хелена, не поверит, что я провел той ночью три с половиной часа наедине с тобой, умоляя тебя уговорить Мередита не разрушать мою жизнь. А если станет известно, как ты бегала за мной и писала эти любовные послания…

Кожа Фелисии побелела как мел.

— Тогда они придут к худшему из всех возможных выводов относительно той ночи. Мне этого хочется не больше, чем тебе, Фелисия, хотя и по другой причине. Женщина в таком физическом состоянии, в каком находится Хелена, не может быть полностью уверена в своем муже, как бы он ни был ей предан. И такая история… — Кэрролл выпятил подбородок. — Я люблю Хелену, но у меня может не оказаться выбора. Ведь я не литературный герой, Фелисия. Передо мной маячит электрический стул. Это алиби — мой страховой полис. Мертвым я буду бесполезен и для Хелены, и для детей.

— Меня распнут! — крикнула Фелисия Хант. — Я ни за что этого не сделаю!

— Придется.

— Ты не можешь меня заставить!

— Если понадобится, я это сделаю.

Черные глаза сверкали бешеной яростью, но Кэрролл не отступил. Вскоре пламя погасло, и Фелисия отвернулась.

— Что ты от меня хочешь?

— Я отпечатал на машинке заявление. В данный момент ты должна только подписать его. Я привел человека, который заверит твою подпись, — он ждет внизу. Этот человек понятия не имеет, что это за документ. Я запру бумагу в моем сейфе в офисе. Не смотри на меня так, Фелисия. Ты должна понять, что я вынужден защищать себя.

— Зови своего чертова нотариуса! — прошипела она, спрыгнув с дивана.

— Лучше сначала прочитай заявление.

Кэрролл достал из портфеля продолговатый незапечатанный конверт, стянутый красной резинкой. Он снял резинку, достал из конверта сложенный лист бумаги с машинописным текстом, развернул его и протянул Фелисии.

Она дважды прочитала документ, потом засмеялась и вернула его:

— Свинья!

Кэрролл открыл дверь, держа бумагу в руке:

— Мистер Рудин, пожалуйста, поднимитесь.

Появился нотариус, платком вытирая розовую лысину. В другой руке он держал портфель. Бросив взгляд на вдову, он сразу отвернулся.

— Это миссис Фелисия де лос Сантос Хант, вдова покойного Мередита Ханта, — пояснил Кэрролл. — Вам нужно удостовериться в ее личности?

— Я видел фотографии миссис Хант в газетах. — Рудин открыл портфель и выложил на секретер штемпельную подушечку и несколько печатей, в том числе нотариальную. Из нагрудного кармана он достал авторучку размером с сигару.

— Ну, мы готовы.

Кэрролл положил на секретер заявление, сложенное вдвое — на лицевой стороне оставалось открытым только место для подписи. Он придерживал бумагу рукой. Фелисия выхватила у нотариуса ручку и подписалась злобными каракулями.

Когда нотариус завершил процедуру, Кэрролл спрятал заявление в конверт, надел на него красную резинку, положил в свой портфель и закрыл его.

— Я провожу вас, Рудин.

На лестнице они прошли мимо Серафины, которая вытирала перила влажной тряпкой и даже не взглянула на них.

В прихожей Кэрролл дал нотариусу десятидолларовую купюру, запер за ним дверь на улицу и вернулся наверх. Серафина не сдвинулась ни на дюйм, и ему пришлось обходить вокруг нее.

Вдова лежала на диване лицом к стене. Герцогиня Гойи, вид сзади, подумал Кэрролл.

— Спасибо, Фелисия. — Он усмехнулся, глядя на ее торчащий зад. — Ты спасла мне жизнь.

Она не ответила.

— Обещаю, что воспользуюсь заявлением только в крайнем случае.

Так как Фелисия продолжала его игнорировать, Кэрролл взял оставленный у секретера портфель и удалился.

Кэрролл вернулся в распоряжение суда утром в понедельник 2 октября. Проходя по битком набитому репортерами, фотографами и тележурналистами коридору и по залу суда, он мог думать только о том, куда делось лето. Июль, август и сентябрь, казалось, не существовали вовсе. Во всяком случае, они заняли куда меньше времени, чем тот ночной кошмар, в котором он оказался.

Кошмар представлял собой бессвязную последовательность эпизодов наподобие произвольно смонтированных кинокадров. Лица присяжных, сливающиеся в одно, шорох шагов, таинственные переговоры перед судейским креслом, в котором восседал человек в черной мантии, вступительные речи, вопросы, ответы, протесты, удары молоточка судьи… Внезапно наступил вечер среды, и Кэрролл вернулся в свою камеру.

Он с трудом подавил детское желание рассмеяться вслух.

Должно быть, Кэрролл заснул, ибо следующим кадром, что он увидел, был такой: Талли Уэст, взирающий на него сверху вниз, а позади него маячит знакомая фигура. Кэрролл не мог припомнить, чтобы дверь камеры открывалась или закрывалась.

Он быстро сел.

— Ты помнишь Эллери Квина, Джон? — спросил Уэст.

— Еще бы, — кивнул Кэрролл. — Эти ребята хорошо надо мной потрудились.

— Только не я, — возразил Эллери. — Я всего лишь наблюдатель.

— Одно из немногих преимуществ моего положения — возможность быть грубым, — сказал Кэрролл. — Какого черта вам нужно?

— Удовлетворения, — ответил Эллери. — Я его не получил.

Кэрролл посмотрел на своего партнера:

— Что это значит, Талли?

— Квин пришел ко мне после вчерашнего заседания и проявил интерес к твоему делу. — Уэст изобразил улыбку. — Мне показалось, Джон, что было бы неплохо поощрить его.

Кэрролл прислонился затылком к стене камеры. Голова его раскалывалась, он чувствовал, что разрывается надвое. В течение последних дней часть его ума напоминала ему о камере смертников в Синг-Синге,[79] а другая часть контратаковала мыслями о Хелене, Бреки и Луанне.

— И чем же вы не удовлетворены?

— Тем, что вы застрелили Ханта.

— Спасибо. — Кэрролл засмеялся. — Жаль, что вы не входите в жюри присяжных.

— Да, но я и не должен выносить вердикт. Я не утверждаю, что вы не убивали Ханта — просто я не убежден. Что-то в этом деле беспокоило меня с самого начала, и это касалось вас. Я хочу, чтобы вы это объяснили если не ради меня, то ради вас. Времени остается меньше, чем вы, очевидно, думаете.

— Значит, дела настолько плохи?