В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пригласил любимую свою, помня высказывание австрийского, недавно приплетшегося к нам писателя Музиля, что секс процентов на девяносто состоит из разговоров. Блеск мой появляется, только если аудитория превышает цифру два. А так-то я валкий, весь во внутренних монологах. Что же, здрасьте, толку ей в сентиментальном косноязычии.
Вообрази – ко всему, мною пропетому, она отнеслась со строгостью школьной учительницы, не понимая, что знакомую нам сырость бездны я укрываю узорным, совершенно не лишним покрывалом, и с трагической легкостью предавая собственную легкость.
Прокол моей милой начался с эпиграфа из Льва Толстого: «Ведь недаром же сама природа сделала так, что это дело и мерзко и стыдно, а если мерзко и стыдно, то так и нужно понимать». Она вообразила, вероятно, что я солидарен со старцем, не понимая, что и сам-то он не солидарен с собой.
Все мы невольно, продолжал я, попадаем в ловушку, которая заключается в том, что ежели речь идет о сексе, о любви, то здесь ведь в действительности интересен только индивидуальный опыт. Но именно о нем мы по известным соображениям не говорим, а потому чаще всего ссылаемся на статистику, на язык, на анекдоты. Глаза ее выражали упрек то ли в неблагодарности, то ли в малодушии.
Да, так вот. Примечательно, что все писатели, философы и специалисты (последнее несколько неловко сказано, я согласен), пишущие о любви и о сексе, делают это, как правило, в полемической форме, на кого-то ссылаются, с кем-то спорят, хотят каким-то образом уйти от ответственности, которая заключается в прямом высказывании.
Недавно, перечитывая «Пир» Платона (нет, но здесь-то что смешного? cпорю, никто не скажет), я обратил внимание на такую деталь: когда мы ссылаемся на мысль Сократа о любви, то, в сущности – ведь Сократ литературный персонаж, – мы ссылаемся на Платона. Но и Платон не сам слышал речь Сократа, он вкладывает ее в уста Аполлодора. Однако и сам Аполлодор не присутствовал при речи Сократа. Ему рассказывал об этом некий Аристодем из Кидафии. И это еще не все. Потому что и Сократ сам ничего не говорил о любви, он пересказывает только то, что ему рассказала некая чужестранка Диотима. Это чудесно закрученный сюжет, в котором полностью снимается ответственность за высказывание.
Далее я сказал, по-моему, не худую по изобразительности фразу, что симметрия советской культуры каким-то образом обошлась без сексуального узора. Посему всякий намек на секс превращается в криминальное разрушительное деяние. А разврат-то начинается с того, что государство стоит на страже семьи, которая у нас называется ячейкой общества. Это я растолковывал уже, когда мы с ней гуляли после конференции. На самом деле (тут мы еще уткам стали подавать, которые интимно чистили перышки на публичной поверхности воды и очень способствовали этим нашему сексуальному сознанию) это тенденция к стабильности умозрительной системы, которая подразумевает крепость супружеских уз во что бы то ни стало и независимо от того, насколько это соответствует хотя б минимальному психологическому комфорту и нравственности.
Лев Николаевич Толстой перечислил причины чувственности: наряды, танцы, музыка, сладкая пища, изнеженность, поэзия. Именно это толкает человечество на путь секса. Что постыдно. Владимир Соловьев возражает ему, что это моральная импотенция и что так нельзя унижать великую силу, которая является Божьим промыслом. Но ведь и он любовь к нежной женской промежности считает фетишизмом.
Как она хохотала! Как солнце дробилось в листьях! И счастье было так возможно…
19
августа
четырнадцатого
Есть мученики и гедонисты, сумасшедшие и плейбои, авантюристы и сентименталисты, аскеты и капризники, опрокидыватели флаконов и любители куриной шейки, славянофилы и яблочные черви, булки и баранки, в пенсне и слепые, под каблуком и на коне, искатели истины и искательницы вшей, заполошные и полоушие, дегустаторы и пропойцы.
Милый мой дегустатор. Пригубила меня. Разлился на языке.
– Хороша мадера, но я люблю херес.
А меня только всего и было.
20
августа
четырнадцатого
Заходила Л. Вечная история. Подошла пора призыва. Речь о племяннике.
Обратились – к кому же? К знакомому генералу. Мальчик был защемлен равнодушием и низким интеллектуальным уровнем школьного еще коллектива – куда ему в армию? Но попросить без обиняков о теплом месте постеснялись, привыкнув в вежливо-фамильярном разговоре скрывать утрату гражданского чувства. Потому так:
– Иван Иванович, дорогой, куда бы нашему оболтусу лучше пойти послужить? Уж вы посоветуйте. Кто же, как не вы?
Генерал, выученный на других словесных фигурах, понял вопрос впрямую:
– Я бы посоветовал в десантные войска!
– Ну что вы, он такой щуплый и гуманитарный. Собирался на музееведение поступать.
– Там из него сделают настоящего мужчину. Там он научится перепрыгивать через двухметровый забор, успевая при этом бросить на лету две гранаты и одновременно метнуть нож.
– Но он не умеет драться. К тому же еще в детстве он вылез из кровати и сел во сне за фортепиано – было подозрение на лунатизм.
– Ничего, десантники сделают из него мужчину и гражданина. Он будет уметь выпрыгнуть со второго этажа, выбив окно, уничтожить в полете из автомата всех по радиусу и одновременно метнуть нож.
Ушли, обиженные непониманием и неинтеллигентностью генерала, но в дверях, на всякий случай, поблагодарили за участие.
Л., с легко читаемым блеском в глазах, сказала мне на прощание:
– Знаешь, он, кажется, намекал, что я стану его любовницей.
Может быть, и не такой уж дурак этот генерал? Иначе, действительно, дался ему этот нож, который можно «метнуть одновременно»! Мне стало немного спокойнее за нашу безопасность.
21
августа
четырнадцатого
Встречи в скверах и заскверненных алкоголиками парадных. Уворованные ласки на случайных квартирах, вино на скамейках… Потрескивающие зимы, скоротечное петербургское лето, долгая осень, раздевающая жизнь до костей…
Почему же то, что зовем любовью, всегда не к месту, всегда выдворено, унижено, подпольно или опозорено? Великая, тщится пролезть сквозь игольное ушко напрасных забот и безответственного прозябания в иную, достойную ее жизнь, которой не т.
Милая, никчемная, больная – все мы обречены пережить это изнервленное, чахоточное дитя и на поминках, которые длятся годы, терпеливо ухаживать за случайными гостями.
22
августа
четырнадцатого
Многие входят и выходят. Бывает, выходят навсегда. Случается, навсегда остаются. Реже.
Почти невероятно: уходит и остается все равно. Блукает в прорехах твоего существования, которые с годами становятся больше пошива. Самый мучительный вариант.
Зато какая отрада, когда настанет час последнего путешествия и мрачный старец вынет у тебя из-под языка обол, чтобы перевезти к последнему берегу. Заждавшаяся пропажа бросится немо сквозь звенящий кустарник, чтобы уже не разлучаться.
Впрочем, это версия.
суббота
четвертое
…Помнишь ли ты, как Чехов писал своей корреспондентке, которая потом сочинила целую повесть об их никогда не существовавшей любви: «Рассказ хорош, даже очень, но, будь я автором его или редактором, я обязательно посидел бы над ним день-другой. Во-первых, архитектура… Начинать надо прямо со слов: “Он подошел к окну”… и проч. Затем герой и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском, и разговор их надо передавать с середины, дабы читатель думал, что они уже давно разговаривают. И т. д. Во-вторых, то, что есть Дуня, должно быть мужчиною. В-третьих, о Соне нужно побольше сказать… В-четвертых, нет надобности, чтобы герои были студентами и репетиторами, – это старо. Сделайте героя чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером, что ли… Барышкина – фамилия некрасивая».
Милый, человеколюбивый Антон Павлович!.. И с чего это я взял, что где-нибудь на пороге опыта причастился уже мировой тайне? Смешное высокомерие. Только вот устал из-за этого раньше, чем планировал устать.
А Господь Бог между тем не устает поправлять варианты судеб, дивясь претензиям людей, которые сам же в них и вложил. И Дуня на поверку оказывается офицером, начитавшийся Шиллера студент – чиновником из департамента, а Барышкина сменила девичью фамилию на фамилию мужа и превратилась в полковую красавицу. Наш же с тобой разговор, и правда, начался с середины, и не там, и не о том, и неизвестно, чем кончится…
23
августа
тридцатого
Я видел сегодня мертвую кошку. Она пила молоко. Молоко скисло, почти створожилось. Очень обидно. Молоко скисло.
Из урны на меня посмотрел оранжевым глазом мертвый голубенок. Он был зол и себялюбив. Он боялся, что я помешаю ему доесть табачные окурки.
Сегодня в разливухе мужчины вставали лицом к стене, как перед расстрелом. Они встают так каждое утро, каждый день, каждый вечер. С перерывом на обед. Стена – ложный мрамор.
