В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

– Почитал? – спросил я.

– Да, – Д. вытянул трубочкой губы, пососал карамельку насыщенного флюидами воздуха. Он был строг и высшие оценки давал не иначе, как перелистав в памяти всю мировую культуру. Наконец сдался:

– Гениально. Пятьдесят страниц описывает, как строят дом.

Последнего было достаточно, чтобы я никогда не искал встречи со Штифтером. Вероятно, мой гуманизм находился уже в абсолютно безнадежном состоянии.

Д. получает зарплату литературного секретаря у одного исторического романиста, добирая недостающее репетиторством. Детей жена ему не принесла, водки он сроду не пробовал, лысина разлилась наподобие ледника и пересекла уже экватор, так что даже на парикмахерскую он не тратился, предпочитая услуги жены. К этому нужно добавить, что одежду Д. покупает в «Детском мире» за сущие гроши, любит гречневую кашу, а трубку раскуривает только на людях. Давая деньги в долг, он обычно бывает счастлив, из чего можно заключить, что он и вообще счастлив.

Жена у Д. большая стерва, но если я об этом и догадываюсь, то не с его слов.

– Как жена? – спросил я.

– Айне майне кляйне швайне? – весело переспросил он.

12

августа

третьего

Бегут утиной походкой к земле листья. Стонет в пруду вода. И между двумя задыхающимися поцелуями летит твой шепот: «Как скажешь!» Давно прошедшее. На Заячьем острове рос еще не Петропавловский собор, а грибы. Сосна, о которую вытираю засмолившуюся руку, дальше от меня, чем сентиментальный цинизм Катулла.

Я любил тебя, как не дай Бог никому.

13

августа

третьего

Твоя жизнь такая – есть то, и то, и то, и то, а еще это. Это – я. МЫ. Вроде какого-нибудь маленького Люксембурга. Приятно съездить.

У меня есть ты. А еще – это, это и это. Ты – Африка и Америка, Австралия и Антарктида. И вся Евразия. И Япония, если хочешь. А есть еще Гуляевские острова – это тоже ты.

14

августа

четвертого

Это загадочное окно напротив – оно всегда не спит. С каждым днем я провожу там все больше времени. Наверное, там кофе лучше и голоса тихие. И женщина освобождает лифчик, присаживаясь за стол. Улыбается тебе одному, прихлебывает гортанно. Когда она читает? Все читала.

Жизнь меняется. То к лучшему, то вообще. Я уже и не помню, когда я тебя разлюбил. Сначала бусы из фальшивого жемчуга стоили сто двадцать, потом восемьсот сорок. Наконец вовсе исчезли. Неужели и фальшивый жемчуг кончается? Стали продавать янтарную крошку. А про серебряный браслет для тебя я только и успел, что подумать.

Все измельчилось. Не хватает паузы на галантность. Посмотришь вопросительно, а никто даже по уху не съездит. Хоть сам себе плачь.

Как твоя-то там произлетает жизнь, радость моя? Сметливая, гордая, по-походному нежная. Схватывающая на лету, на лету бросающая. Въедливая, недоверчивая, слабая. Как ку-ку-куется в одиночестве свитого не по себе гнезда? Все туда-сюда, зернышки, червячки, открытые рты, отвлечения почти ненастоящие. Лисье твое, незамеченное, гоняется за твоей же птичкой. Всегда вот-вот поймает. А часы вечерами тик-так, тик-так, тик-так… Так?

15

августа

десятого

Заходила Л. Сообщила, что умер Ш. Я был потрясен, но все же заметил, что степень ее потрясения не равна известной мне степени их знакомства.

Ш. был мой приятель. Его возвышенный тон заменял мне какой-то витамин, исчезнувший из природы. Он был женат на женщине столь же невзрачной, как он сам. Это примиряло их в ненависти любви. Он на ночь читал ей по памяти Пушкина, она утром вставала с чувством, что жизнь подла. Мучительное равновесие гармонии.

Накануне Ш. купил у магазина пять перегоревших лампочек. Каждая по червонцу. Аккуратно положил в сумку эти наполненные вечерней дремой груши и ушел домой. Удача покачивалась в его организме, как сто пятьдесят граммов водки. Жили они уже давно при свечах.

Неадекватно жизни веселые глаза Ш. не раз понуждали милицию к служебному вмешательству, которое чаще всего заканчивалось извинениями. На этот раз все обошлось. Ш. пришел домой и лег спать беспрепятственно. А жаль.

Во сне люди типа Ш. совершают большую часть своих безрассудств. Иногда, впрочем, кое-что остается и для жизни.

Затемно он вышел из дома. Теплая мысль о сынишке, который наработал ночами раннюю близорукость, уверенно вела его на неправедное дело.

Не могу передать горя, которое как передать. Мы были близки с Ш. Однажды он отказался от женщины, которую любил до потери сознания, потому что от нее дурно пахло. Через полжизни открыл, что это был запах розового масла. Ему грезилось, как и мне. Он был разочарован, как не дай вам бог.

В конторе было безлюдно и темно, как в сейфе. Ш. воспользовался ключом, на ношение которого имел право. В настольных сооружениях были давно уже одни покойницы. Надежда только на верхний свет.

Стремянка была здесь по причине вяло текущего ремонта. Люстра с единственной лампочкой обесточенно молчала. Ш. косолапо взобрался к ней как бы под подол. Имя его было Игорь, а прозвище – Медведь (Ш. был шишкинским медведем с конфетных, отшелушенных временем фантиков).

Проклятая вывернулась вместе с патроном. Надо было проверить, не нарушилась ли резьба с женским потайным сургучом внутри. Он полез пальцами и прикоснулся. Удар любви, которого он не ожидал, сразил его. Красивое слово, на печальный смысл. Люстра была под током, а лампочка перегорела перед самым уходом секретарши, которую на сегодняшний день Ш., к сожалению, опередил.

Сколько, вероятно, святого недоумения было на лице его, когда он лежал на лакированном паркете. Вдова была безутешна.

Я прикидываю на себя и думаю, что так еще ничего. Мы ведь были с ним приятелями. Может быть, на моих похоронах будет на одну веселую женщину больше. Чего считаться?

16

августа

десятого

Две породистые молодые суки с двумя борзыми. Домашними, причесанными, никогда не бравшими след. Их скрипичные изгибы хочется оставить на фотографии – прикладное искусство.

Плоды коленей, солнечная игра наманикюренных перстов и надменные глаза, не знающие о расплате. Мне, равнявшему в детстве возвышенность речей и чувств искусству пчел и греций, не попасть ни на секунду даже в их сны.

Встают и уходят, как по ковру, покачивая бедрами и помахивая хвостами. К хозяину. До чего хороши!

На барахолке плясал коллектив чечеточников «Стебки». Шапочка Незванова продавала свой девичий капот. Ностальгические баретки кусались. По стоял у почти невидимого осеннего костерка. По гладил мальчика с фарфоровым конем моего детства. Подал милостыню воспоминанию об умывальнике. В общем, почти состоялся, выходя к цветочным рядам. Приглядел все, в том числе и хозяек.

Так хочется закатиться или, на худой конец, залететь. Любовь близких путает дорогу к смерти.

19

августа

двенадцатого

Маленькая шкатулка с красивыми, но разрозненными пуговицами. Напоминающий о празднике мусор: когда-нибудь пригодится. Хотя что, например, делать с этой одной, зелененькой, фигурной, посередке которой устроен белый лебедь? Не пришивать же вместо брошки?

Так женщина создает годами опрятную свалку воспоминаний. Время от времени ее добывают из-под белья – для любования и печали. Пуговицы еще теплы теплом того, кто их некогда трогал, и даже несмело пытаются заговорить его голосом. А та, с лебедем, по-прежнему пахнет вечерней травой.

Ох уж эта суетная страсть к хламу, припасливость, расчетливая сентиментальность. Любит заблудиться в двух шагах от дома, любит вымочить новые туфли в лужах, но никогда не оступится в вечность.

Михайловский напрягается и гудит. Кроны перекидывают друг другу белое маленькое солнце. Мы стоим у мокрой скамейки, глотая из фляжки джин.

– Глупый, какая же ты шкатулка? – говоришь ты. – Какая же ты шкатулка? Ты – ладанка.

18

августа

двенадцатого

От прошедшей жизни остается немного. Не сюжеты – пятна состояний, ветви запахов, волны интонаций. Редко – слова.

Сказала накануне дня рождения, догоняя уходящую уже нежность:

– Завтра я буду оплакивать каждый твой годочек.

Глаза смотрели в сторону. На стене, вместо театральной афиши, висело объявление: «Закрыто на просушку». Мне вспомнился, неизвестно почему, день смерти Сталина.

Закат из-под тучи блеснул в лицо куриной слепотой. Вслед за чьим-то красным шарфиком из переулка поплыл сумрак. Ты улыбнулась виновато.

Проходящая мимо дама в дорогом пальто учительницы со стажем крикнула своей спутнице:

– У меня голоса, как и доброты, на всех хватит!

«Господи!» – подумал я.

– Привет! – сказала ты, завидев автобус.

– Привет!

суббота

четвертое

…Недавно, дорогой мой, делал я доклад на конференции «Секс по-советски». Такие у нас теперь пошли разборки. Ну, мне что – платили в немецких марках. А опыта не занимать.

Пригласил любимую свою, помня высказывание австрийского, недавно приплетшегося к нам писателя Музиля, что секс процентов на девяносто состоит из разговоров. Блеск мой появляется, только если аудитория превышает цифру два. А так-то я валкий, весь во внутренних монологах. Что же, здрасьте, толку ей в сентиментальном косноязычии.