Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

Но тут я понял – то есть ощутил, – что вот это оно и есть. Что – оно? Счастье, радость, близость? Женская заботливая любовь? Не знаю. Но это было какое-то могучее «оно». Правда, всего на полминуты.

Однажды Алла пришла ко мне и сказала – она училась в балетной школе при Большом театре: «Меня перевели из классического в характерные танцы». – «Почему?» – спросил я. Я видел, что она огорчилась, я даже погладил ее по плечу. «Таз тяжелый», – сказала она. «Что? – я не понял. – Какой таз?» – я вообще не знал этого слова, то есть этого значения. «Жопа толстая», – объяснила Алка, вздохнув. Ну и пускай. Она много лет прекрасно работала как эстрадная танцовщица.

Еще в нашем подъезде жил чтец по фамилии Веревкин, Михаил Михайлович. У него на двери была красивая медная табличка. Однажды мы с ним встретились в угловом магазине в очереди за водкой. Я покупал не для себя, а для папы. Мне уже было лет четырнадцать к тому времени, и водку мне отпускали без звука. Поздоровались. «Вы, наверное, берете «Московскую»?» – спросил Веревкин. «Конечно», – сказал я. «А я предпочитаю «Кубанскую», – сказал он и показал в витрине на бутылку, где на этикетке гарцевал казачок в папахе и бурке. – На пятнадцать копеек дешевле, а результат, уверяю вас, совершенно тот же». У него была жена, которую звали Электра Борисовна. Высокая, черноволосая, наверное, и в самом деле гречанка. Конечно, дети ее звали «Электроборисовна». Она жаловалась моей маме: «Вся жизнь у плиты. У меня муж и два кота. И все трое едят разное».

Жил с нами в подъезде актер-китаец по фамилии Ван-Зо-Ли. Мы его звали Мавзолей, это понятно. Хотя на самом деле у него было имя-отчество – Владимир Валентинович: то есть китайское имя-отчество-фамилию он превратил просто в фамилию. Еще девочка чуть помладше меня, Наташка Бланк, которая потом стала певицей Натальей Троицкой. Про Утесова я уже говорил. Какое-то время жил Слободской Морис Романович, соавтор Дыховичного (повторяю, это были три знаменитые соавторские пары: Дыховичный – Слободской, Масс – Червинский и Бахнов – Костюковский).

Слободской иногда носил в петлице живую гвоздику – папа говорил мне: «Обрати внимание! Джентльмен!» Мне это нравилось, и я, представьте себе, иной раз и сам так делал. В петлице не всегда был прорез – и я прикалывал цветок английской булавкой. Однажды ко мне на улице подошли парни довольно хулиганистого вида, постарше меня, и один спросил, тыча пальцем в красную гвоздику: «У тебя что, день рождения?» Я на всякий случай сказал: «Да!» – «Тогда ладно», – и они пошли своей дорогой.

Жену Слободского мои родители не очень любили. Мама говорила, что та похвалялась: «Я деньги гребу лопатой!» – вот такими словами. Однажды мадам Слободская при мне рассказывала моему папе, как была в гостях у каких-то общих знакомых. Она говорила, захлебываясь странным гневом: «Витя, это было ужасно! Бокалы разные, тарелки разные, приличного чайного сервиза тоже нет, стулья тоже разные и скрипят, это же бедность! Витя, ты понимаешь, бедность!! Бедность!!!» Она громко и возмущенно произносила это слово. Наверное, очень страшное для нее. Чеканила, припечатывала, ставила клеймо. «Ты говоришь «бедность!» как люди говорят «подлость!»» – сказал мой папа. Что она ответила, я не помню. Но помню, что замолчала.

Иконечно, любимым соседом – на седьмом этаже – был знаменитый Боря Сичкин, он же Буба Касторский из «Неуловимых мстителей». Чудесный артист, яркий, шумный весельчак, хлебосол. Он работал с моим папой еще в эстрадном ансамбле-театре-капустнике «Синяя птичка». Бедный Сичкин делал «чёсы», но не просто чёсы, чем занимается подавляющее большинство эстрадников, но левые, нелегальные чёсы. Его на этом поймали, он несколько лет отсидел. Потом уехал вместе со всей семьей – с женой Галей и сыном Емелей (на самом деле он был Эмиль).

Потом в нашем подъезде снимал квартиру Высоцкий. «В этом доме большом раньше пьянка была… как в Каретном Ряду первый дом от угла» – это про наш дом.

Телефонов в нашем подъезде сначала вообще не было – с год, наверное. Потом поставили два. Один на первом этаже у лифтера, а другой – на нашем, на последнем, на одиннадцатом, на лестничной площадке у окна. Тот же коммуналочный телефон – только на дюжину отдельных квартир. Почему на дюжину? Потому что с восьмого этажа звонить уже не приходили. Ну, разве что очень редко. Телефон предназначался для исходящих звонков. Хотя позвонить на этот номер тоже можно было. Номер был К–5–30–00, до сих пор помню. Кстати, буквы в телефонных номерах отменили только в 1968 году, а потом все номера стали семизначными.

Да. Позвонить-то можно, но кто ж услышит? Я, однако, слышал. Моя комната стенкой выходила на лестничную клетку. Иногда я выбегал к настырно звонящему телефону. Бывало, что звонили вообще человеку с шестого этажа. Времена были вежливые. Звонивший говорил, что дело очень важное и срочное, и даже объяснял какое (внезапная болезнь, роды, встреча на вокзале), извинялся и просил сделать одолжение, позвать такого-то из квартиры номер такой-то. Я спускался на шестой этаж, в квартиру номер такой-то. Человек, бывало, за сердце хватался: «Мне? Звонят? Ох, не дай бог…» Звонок по телефону воспринимался как нечто внезапное, тревожное, даже опасное. Как срочная телеграмма. Оно и понятно: в 1930-е годы в квартиру опальной знаменитости сначала приходил монтер и устанавливал телефон. Потом раздавался звонок от товарища Сталина. А уж потом – либо грудь в крестах (то есть в орденах и Сталинских премиях), либо голова в кустах (то есть на Лубянке). Внезапный телефонный звонок – поворот всего сюжета жизни. Сейчас так тоже бывает, но реже и не так драматично.

Потом нам поставили телефон в квартире. К–5–30–00, добавочный 713. Его надо было вслух сказать телефонистке. Были смешные случаи. Однажды мы с мамой звонили папе в Москву с дачи, из общепоселковой телефонной будки. Звонили-звонили, никого дома нет, мама громко сказала: «Куда же он пропал?» – и вдруг голос телефонистки: «Не переживайте, абонент уехал в гости к абоненту…» – и продиктовала номер телефона. Не подумайте худого! Это был папин старший друг Семен Гушанский. Так что – подслушивали, и, боюсь, не по заданию «органов», а просто из интереса.

Иногда можно было, подняв трубку, нечаянно влезть в чужой разговор. Вот так моя мама в октябре 1964 года нечаянно услышала разговор двух номенклатурных дамочек. Они обсуждали снятие Хрущева, о чем газеты сообщили только назавтра.

Как ни странно, в Каретном Ряду у меня почти не было дворовых друзей. Но был один знаменательный случай.

Рядом с нашим домом, можно сказать почти что во дворе его, стоял старый деревянный двухэтажный