Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

Самую большую комнату мама с папой немножко увеличили за счет моей – перенесли стенку. Поэтому моя комната из восемнадцатиметровой получилась четырнадцати метров, а главная комната вместо двадцати двух – двадцатишестиметровой. Существенно! Вот она и стала кабинетом-гостиной. Там был диван, большой, низковатый полужурнальный-полуобеденный стол, за ним собирались все наши гости. А у окна в уголке стоял маленький, такой же современно-тонконогий письменный столик. Рядом с ним – узкий комодик для бумаг. Под окном стояла большая полированная скамья, покрытая длинным, плоским, но при этом очень мягким пуфом. То есть у папы в этой комнате был такой, что ли, рабочий уголок. Своей комнаты, повторяю, у него не было. Собственно, на это же жаловался и отец Мишки Слонима, успешный инженер-мостостроитель. Он говорил, что жил сначала в коммуналке с родителями, потом в коммуналке с женой и сыном, потом в двухкомнатной квартире, потом, наконец, получил хорошую трехкомнатную на проспекте Вернадского, но нигде у него не было места, где он мог бы закрыть за собой дверь.

Но мой папа не мучился по этому поводу. Когда ему надо было работать, он садился за свой стол, а я в это время обычно был в школе, а мама в институте (она поступила в иняз и то и дело переходила с очного на заочное и обратно). Так что возможность поработать у папы, конечно же, была. Но когда мы все были дома, а он работал, то ничего похожего на священную тишину в доме не было. Как-то попросту справлялись.

Одиннадцатый этаж был последним, а значит, по всем правилам, в нем должны были протекать потолки. И они протекали. То есть протекли один раз, во время строительства, но фундаментально. Весь уличный край главной комнаты был в черных потеках – на стенах ближе к потолку и на потолке. Нас заверили, что крыша залатана окончательно, но для того чтобы извести сырость, а заодно и обезопасить себя от строительного грибка, нам в квартиру втащили софиты – две высокие стойки, на каждой четыре мощнейшие лампы с зеркальными отражателями. Эти лампы были направлены на черные кляксы сырости на стенах и потолке. Они должны были эту сырость высушить и выжечь. Мощность ламп была несусветной – чуть ли не по 500 свечей каждая. Итого 4 000 ватт. Денег с нас за это не брали, софиты запитывались откуда-то извне, но зато гореть они должны были круглосуточно. Спать в большой комнате было совершенно невозможно – четыре тысячи свечей сияют и жарят! Мама с папой спали в комнате напротив, она же спальня, я у себя. И все трое спали на раскладушках. Смешно было видеть две раскладушки рядышком в родительской спальне. Потом, разумеется, мы обставились как следует. Особенно хороша была родительская кровать, купленная по случаю, бельгийская. Грандиозных размеров, чуть ли не два на два метра. А главное, с каким-то фантастическим матрасом, очень толстым и поразительно упругим. Там не было пружин, но это был и не поролон. Потрясающая кровать. Как только представлялась такая возможность, я плюхался на нее и начинал подпрыгивать и перекатываться с боку на бок. А как только родители уезжали на дачу, я спал именно там. Наверное, психоаналитик мог бы рассказать что-то интересное по этому поводу. Я, в общем-то, догадываюсь что.

Обстановка у нас была довольно простая и, наверное, странная для квартиры писателя: книжных шкафов не было, хотя книг было немало. Повсюду, по углам и вокруг дверей, торчали этакие асимметричные стеллажи из светлого дерева по моде 1960-х, ну и кругом всякие бра и кашпо – по той же моде. Я любил цветы, аспарагусы и традесканции, они у нас свисали со всех полок. Я читал книги о домашних растениях, покупал тощие кактусы и сочные бегонии, поливал их и пересаживал, но ботаником стать не хотел.

На стенах было много картин. Мои детские картинки прежде всего. Картины папиных знакомых художников тоже были. Большая, не меньше чем два на полтора, живописная фантазия Игоря Кононова на тему папиного рассказа «Девочка на шаре», рисунки Горяева и Сойфертиса, Рындина и Бруни, шаржи Иосифа Игина – но, честно говоря, ничего особенного, ничего редкостного.

Однажды художник Владимир Галацкий подарил папе картину. Холст, масло, в простой деревянной раме. Картина называлась «Культ». На ней был изображен идол с одним, но жутко косящим глазом, а к его подножию склонялось нечто, похожее на гусеницу. Папа повесил картину в кабинете, он же гостиная. Все, кто приходил, говорили: «О! Галацкий! Как называется? «Культ»? О, как это глубоко!» Потом как-то раз я засиделся с книжкой в этой комнате. Поднимаю голову – этот идол страшно на меня смотрит. А эта гусеница прямо жирно так, мерзко переливается. Я встал на цыпочки и пошел к себе.

Днем прихожу из школы. Смотрю, папа на кухне сидит. И говорит мне: «Как-то мне не работается в одной комнате с этой картиной. Хотел ее в спальню перевесить, а мама против. Давай ее к тебе? Она твоя будет. Галацкий – известный художник, между прочим! Начнешь собирать картины, а? Коллекция Дениса Драгунского, чем плохо?» Я говорю: «Спасибо папа, но лучше не надо, пожалуйста». Он говорит: «Не хочешь – как хочешь», – и идет к себе. Мне показалось, что он на меня обиделся. Потом выходит и говорит: «Кажется, этот «Культ» выживает нас из дома!» Берет газету, заворачивает картину и едет к Галацкому в мастерскую. И скоро возвращается с другой картиной – очень приятный, немножко абстрактный женский портрет. Он у нас висел много лет, и после папиной смерти тоже.

Странное дело, но после папиной смерти, едва ли не тем же летом, в июле (папа умер в начале мая), мама поехала в Ленинград с целью, которая звучит несколько дико для 1970-х годов, и однако – купить что-нибудь из антикварной мебели. Тут своя история. В самом конце 1960-х в Москве среди артистов и писателей, а еще точнее, среди артистических и писательских жен вдруг взбухла сильнейшая мода на старину. Прежде всего на антикварную мебель. По всем законам экологии эта мода совпала с массовой продажей новой, современной мебели, всех этих тонконогих столиков и шаровидных кресел, тоже на тонких растопыренных ножках. Мода на эту мебель охватила более широкие слои населения. Хотя на самом деле это была не мода, а просто возможность наконец-то приобрести что-то новое и современное и выкинуть наконец на помойку надоевшие бабушкины, а то и прабабушкины комодики, шкафики, шишковатые стульчики и столы с нелепыми львиными лапами.

Многие удачливые охотницы за