Мария в поисках кита - Виктория Платова

Есть только лайковые перчатки, слабо пахнущие духами (базилик и чуть-чуть ванили). Те, другие, тоже могут предъявить лайковые перчатки, слабо пахнущие духами (сандал и чуть-чуть жимолости). Сандал, как нота в парфюмерной композиции, был популярен лет тридцать назад, жимолость — пятьдесят, сколько на самом деле лет Ханне?.. Сколько лет любви и как долго она длится? Долго, очень долго, пятьсот страниц и даже семьсот.

Ханна — и есть любовь, которую ищут все и не находит никто. Ускользающая любовь, потому что другой любви не бывает.

И назвать рыжеволосую, большеротую Ханну — Ханну-писательницу, Ханну-соблазнительницу — убийственной аббревиатурой «ВПЗР» не поворачивается язык. К тому же среди ее поклонников были не только юноши с украденными сердцами, — шансонье Анри Сальвадор. Песня из музыкального автомата все не кончается, и я слышу припев, с одним — единственным словом: Ханна.

Ханна-Ханна-Ханна.

Это уже слишком.

Даже для романа в семьсот страниц. Даже — в пятьсот.

— Пожалуй, — говорит Ханна-писательница. — Это уже слишком.

И ее прекрасный большой рот съеживается до размеров обычного вэпэзээровского рта. И роскошные рыжие волосы теряют свою ослепительность. Теперь я явственно вижу темные корни и проступающую местами седину.

ВПЗР!..

ВПЗР, а вовсе не ускользнувшая от всех Ханна, сидит сейчас передо мной. Она точно такая же, какой я всегда знала ее. Ну почти такая же. Если к ее сорока четырем прибавить лишний десяток. И полутемные-полуседые волосы плохо прокрашены, вот бедняжка!.. Возможно, ей никогда не хотелось бы выглядеть именно так, но время неумолимо. Слишком безжалостно, слишком — его не смягчишь мантрами о ста сорока четырех тысячах бессмертных. Бессмертия нет, все приходит к логическому финалу с выпирающей из-под крашеных волос сединой. И пройти свой путь с достоинством, с гордо поднятой головой удается далеко не каждому.

ВПЗР, кажется, удалось.

И в этой жимолостной ВПЗР; в ВПЗР, увитой базиликом, гораздо больше правды, чем в ускользающей Ханне. Потому, что ускользнуть с маленького острова невозможно. И еще потому, что юношей, у которых можно украсть сердце, здесь нет. А красть сердце у того единственного, кто здесь есть, — бессмысленное занятие, Вдруг оно — такое же нарисованное, как и глаза?

— Гораздо больше правды, — вторит мне ВПЗР, прямо на глазах старея еще лет на пять и избавляясь от неестественного рыжего.

Теперь есть только седина и изящно вплетенные в нее темные пряди. Изменения так стремительны, что ужаснули бы меня, если бы… не были такими завораживающими. И еще — новая ВПЗР успокаивает. Просто успокаивает — и все. Ведь теперь она — воплощение мудрости и опыта, нетривиальности и ясности ума. При желании в сложившийся образ можно добавить еще несколько черт; процарапать их тонкой нервной иглой. Юмор (нет — нет, скорее — мягкая ирония), внутреннее благородство, аристократизм… Впрочем, зная ВПЗР много лет, — не слишком ли я погорячилась с аристократизмом?

— Нет. — Лоб ВПЗР делается просторнее, линия бровей — четче, а простоватый и слегка расплывчатый овал лица — суше.

Так и есть, передо мной сидит очень породистая пожилая женщина, но в ней просматривается и кое-что еще: природный авантюризм, вот что!.. Тот самый природный авантюризм, который заставлял девушек из хороших семей отправляться бог знает куда, бог знает зачем; влюбляться в искателей приключений и следовать за ними на край света; влюбляться в прекраснодушные идеи всеобщего равенства и следовать за ними на край света. Миссионерствовать, левачить, стрелять из всех видов огнестрельного оружия, носить мужскую одежду и пыльные мягкие сапоги, курить сигары и свободно говорить на нескольких языках и еще на нескольких диалектах. На африкаанс она говорит тоже, но при чем здесь африкаанс? ВПЗР успела побывать в Южной Африке за те пятнадцать лет, что пролетели с ее сорока четырехлетия? За пятнадцать лет можно успеть побывать где угодно, если задаться такой целью. Но откуда я могу знать, что это правда? — в те несколько секунд, что прошли с преображения ВПЗР, ни один язык выучить невозможно. Да и зачем африкаанс здесь, на Талего? Он не имеет никакой практической ценности. А вот испанский…

— Нет. — ВПЗР, авантюристка и аристократка в прошлом, поднимает хорошо прописанную с недавних пор бровь. — Это было бы слишком просто, Ти.

— Вы о чем? — Мне все же лучше сесть. Иначе ноги мои подкосятся окончательно.

— О вдохновении, о чем же еще. Наивно полагать, что главная книга моей: жизни будет написана с легкостью.

О какой книге идет речь? Не той ли, чья первая страница была с помпой зачитана мне совсем недавно, несколько дней назад, когда ВПЗР еще разминалась в секторе своих сорока четырех перед прыжком в шестидесятилетие? Я помню ее начало почти дословно: «Эта комната с видом на дождь — единственное место, где я могу укрыться после постигшей меня катастрофы, в соседней живет парень из Чехии, он разводит садовых улиток в маленьком аквариуме и мечтает познакомиться с марокканкой из дома напротив, он так же несчастен, как и я».

Слабовато для главной книги жизни. Слабовато для аристократки, для авантюристки в пыльных мягких сапогах. Неужели, дожив до седин с вплетенными в них темными прядями и изучив таинственный, романтический и почти недостижимый для большинства людей африкаанс, нельзя придумать ничего более впечатляющего, чем парень из Чехии и улитки в маленьком аквариуме?..

И все же это намного лучше, чем мертвое тело в большом.

Безопаснее.

Вот и нет, Ти, вот и нет!.. Главная книга жизни может быть какой угодно, но только — не безопасной.

Это сказала я? Или — ВПЗР?

Царственных, иссеченных мелкими морщинками губ она не разжимала, это точно. Разве что — несколько раз стукнула пальцами по клавиатуре.

— Как прошел день, Ти? — Теперь губы разжались, и вопрос явно адресован мне.

— Странно. Все здесь — очень странно. Вы не находите?

— Жизнь вообще странная штука.

— И то, что происходит на острове, вас нисколько не волнует?

— Меня волнует моя книга. А все остальное может подождать.

— Как долго?

Пятьсот страниц. Или даже семьсот.

— Я ходила к лодкам…

— Да-да, ты собиралась пойти к лодкам, я помню. И что?

Если я расскажу ВПЗР о страдающих прогерией лодках; о том, что они никак не договорятся со своими собственными именами; о том, что одни ключи ржавеют прямо у меня в руках, а другие — висят на багрово-фиолетовой полосе, оставленной от удавки, —

как она отреагирует?

Я уже задавалась этим вопросом, и у меня даже возникло несколько вариантов гипотетических ответов. Но тогда вопросы были обращены к беспринципному и аморальному фрику. А сейчас? К кому они могут быть обращены сейчас?..

— Все плохо, — говорю я.

— И это странно? — рассеянно спрашивает ВПЗР.

— Это просто плохо.

— И что не так с лодками?

Все, все не так. Самое время рассказать о временной ловушке, подстроенной Талего. И попросить ВПЗР отправиться со мной на причал. Может быть, ей удастся то, что до сих не удавалось мне, — договориться с островом.

— Вы, конечно, посчитаете меня сумасшедшей, но…

— Не посчитаю. — ВПЗР смотрит на меня в упор и улыбается. Мягкой иронической улыбкой. — Я и сама всегда была малость не в себе… Так что объективности от меня не дождешься.

— В вопросах сумасшествия?

— В вопросах сумасшествия — тоже. Что не так с лодками?

Все, все не так, но — я не могу… не могу вспомнить, что именно!.. Проклятье, в данную конкретную секунду, в момент, когда ВПЗР ждет ответа, — не могу. Память, никогда не изменявшая мне, вдруг изменила. И с кем — с моим собственным, одеревеневшим языком! Он застрял во рту куском бесполезного мяса, он и двинуться не может. Или — наоборот — он не двигается вполне осознанно, сидит на вышке, взметнувшейся прямиком из трахеи, зорко наблюдая за происходящим. Маленький солдат со снайперской винтовкой в руке.

— В баках нет топлива? — высказывает предположение ВПЗР.

Пойманная в перекрестье прицела, я послушно киваю головой: вполне возможно, что в баках нет топлива, вполне.

— Ни один из ключей не подходит ни к одному двигателю?

И снова я киваю головой: вполне возможно, что не подходят ключи, вполне.

— Значит, выбраться отсюда нельзя?

— Мне, во всяком случае, не удалось. — Наконец-то мой язык начинает проявляет первые признаки жизни. — Может быть, вам…

— Если это не удалось тебе, почему со мной все должно быть по-другому? Я не собираюсь искать топливо и уж тем более — ключи. И я никуда не собираюсь уезжать.

— Несмотря на то, что возникли проблемы с вдохновением?

— Несмотря ни на что. Вдруг оно вернется — а меня нет на месте. Мне бы не хотелось его расстраивать.

Вот он! — повод напомнить ВПЗР о трупе в океанариуме. И о необъяснимом отсутствии тех, кто должен был присутствовать здесь. И о многом другом, вызывающем гораздо большие основания для расстройства. И лодки… Провал в памяти оказался недолгим, и я могла бы во всех подробностях рассказать о том, как время разрушало их в считаные секунды. Совсем как… совсем как в те же считаные секунды оно создало новую ВПЗР. Взирающую сейчас на меня с мягкой иронической улыбкой. Но… «мне бы не хотелось его расстраивать» выглядит стеной, сложенной из больших необработанных камней. Щели в них намертво залиты раствором — все. Кроме одной, недостаточно широкой, чтобы пропихнуть сквозь нее рассказ о лодках.