Аламут - Джудит Тарр

Часть IV. Алеппо

18

Алеппо был белым. Белым, как мел, белым, как кость, белым, как слепящая белизна снега под солнцем. Скала, на которой возвышалась его цитадель, вонзалась в небеса, затмевая полдневное сияние; зелень тополей и кипарисов на ее фоне казались неясной тенью.

Эта красота была совершеннее, нежели красота Дамаска. Его люди были менее томно-изящны, его сады были менее манящими. И речь здесь была глубже, жестче, больше похожа на камень, служивший основанием городу.

Даже правление здесь было иным. Ребенок аль-Салих Исмаил, отец которого был султаном в Дамаске до того, как захватчик из Египта принес его смерть, правил через своего регента, Гумуштекина. То, что правил он с соизволения Саладина, мало значило для города, который годами выстаивал против осады. Который, помимо всего прочего, подсылал к султану ассасинов, пока тот не заключил с ними перемирие.

Дом Ибрагима был городом в городе. Здесь наконец даже высокородный пришелец с Запада мог узреть всю мощь королевства торговли: Дом держал в руках караван-сараи, городские дома, Дом правил по своему разумению, не испрашивая соизволения того, кто владел цитаделью. Где бы караван ни проходил, никто не собирался чинить ему препятствий.

Но сам дом, хотя и довольно большой, отнюдь не был дворцом. Он начинал свое существование просто как жилище, дом с единственным двором и садом позади. Годы, необходимость и рост числа обитателей расширяли его пределы, пока его стены не объяли добрую полудюжину меньших домов и их сады. Но сердцем его оставался дом продавца пряностей Ибрагима, еврея Авраама, которым он был, прежде чем принял ислам.

Для Джоанны это был просто другой лик родного дома.

Привратник Хаким был на своем посту, как всегда; быть может, он немного поседел, стал чуть суше и жилистей, но все равно оставался стражем ворот. Выбоина над аркой, появившаяся, когда один из кузенов доказывал свое умение обращаться с пращей, видимо, никогда так и не будет заделана. Дуплистое гранатовое дерево, по-прежнему затенявшее первый дворик, было увешано плодами, и мальчишка отгонял прочь птиц. Как всегда, у фонтана сидел кот, и двое-трое слуг, лениво переходивших с солнца в тень, и сборище родственников, оторвавшихся от своих дел, чтобы посмотреть, кто приехал.

И было на что посмотреть: двенадцать мамлюков в алом, держащих руки на оружии, и франкский принц в одеянии дамасского эмира, и Джоанна со своей служанкой, выглядящие среди них невзрачными, словно павы в окружении павлинов.

Джоанна знала, не спрашивая, что на этот раз Айдан будет вести себя иначе. По дороге он выглядел не более беспокойным, чем всегда; казалось, что он так же, как она, ехать свободно рядом весь день и лежать в объятиях друг друга всю ночь. Но едва Алеппо показался в виду, Айдан напружинился, словно кот.

Даже за короткое время — от момента, когда он передал своего коня груму и до того, как встретить дядюшку, подошедшего с общепринятым приветствием, Айдан не смог устоять спокойно. Он подошел к гранатовому дереву и вернулся, задержался, чтобы обменяться взглядами с самым младшим кузеном, подхватил кота, который подошел, чтобы потереться о его колени. Коты всегда тянулись к нему. Он подошел и встал за спиной Джоанны, когда родичи расступились и старший приблизился, словно корабль под всеми парусами: дядя Карим, не менее. Это было почетно.

Хотя Айдан мог не думать так? Джоанна велела ему молчать, стоять спокойно и дать говорить ей. Для франкских глаза дядя Карим был неординарным зрелищем: благородно-округлый, одетый по самой последней моде, с бородой, выкрашенной в черный цвет, чернее, чем может быть любая борода от природы, к тому же экстравагантно завитой. И дополнял все тюрбан поистине устрашающих размеров. Первым побуждением любого при этом зрелище было вытаращить глаза, а потом — расхохотаться вслух.

Люди, которые смеялись над дядей Каримом, жалели об этом всю жизнь. Разум его был подобен дамасскому клинку, и за пренебрежение люди расплачивались звонкой золотой монетой.

Насколько Джоанна слышала, Айдан не смеялся. приличия не позволяли ей обернуться и посмотреть, не улыбается ли он. Те из его мамлюков, которых она могла видеть, застыли, выкатив глаза. К несчастью, она не видела тех, за кого больше всего опасалась. Двое кипчаков стояли позади своего господина, и один Бог ведал, что они делали.

По крайней мере, она свободно могла принять приветствия своего дядюшки, как всегда сложные и цветистые. Но они шли от сердца; и его объятие выдавало его дрожь; и пока слова текли с его языка, глаза его ощупывали каждый дюйм ее дорожной одежды. И ее сопровождающих. И ее принца.

Потом она наконец могла обернуться. Айдан не улыбался. Лицо его было мраморно-спокойным, а когда он представлялся хозяину, голос его был мягок и спокоен. Кот сидел на плече Айдана и громко мурлыкал. И все же от этого он не выглядел менее опасным.

Джоанна едва слышала, что Айдан и Карим говорили друг другу. Воля встретилась с сильной волей и признала ее равной. Серые глаза встретились с темными — словно клинки скрестились с лязгом, а затем разошлись.

Дядя Карим улыбнулся. Легкий наклон его головы содержал больше уважения, чем все поклоны и расшаркивания до этого.

— Если желаешь, — сказал он, — входи, отдохни и освежись. Все, что здесь есть — твое. Да будет твое пребывание у нас долгим и благословенным.

Айдан не хотел идти туда, куда приглашала его пухлая рука. Джоанна не могла коснуться его под взглядом всех этих глаз, но она сказала:

— Иди. Это безопасно. Я обещаю.

Он покачал головой, стиснув губы. Ее сердце сжалось. Только не битва; святый Боже, только не здесь!

Казалось, Айдан уловил ее мысли. Он направился туда, куда его вели — нехотя, но без возражений.

Джоанна выдохнула воздух. Она любила его; она до боли желала его. Но он был спутником не из легких. Если ему придет в голову удрать, словно дикому зверю, ничто в мире не остановит его.

И он был близок к этому состоянию. Джоанна едва не отшатнулась от женщин, которые вели ее в гарем, в баню, едва не побежала к Айдану. Но она взяла себя в руки. Этим она сделала бы только хуже.

Несмотря на все ее тревоги, баня была райским наслаждением. Тетушки и кузины собрались здесь, чтобы обласкать Джоанну, попарить ее, уверить ее, что здесь она окружена любовью, нежностью и защитой. У них для нее были наготове все сплетни: кто за кого вышел замуж, кто ждал ребенка, кто с кем был в ссоре, как в гареме, так и за его пределами. И все это было так знакомо, тепло и успокаивающе, словно льющаяся вода, мыло с ароматом роз и притирания, умягчающие кожу.