Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

Именно на этом пункте программы основывалась критика поэмы, с которой во втором номере “Лефа” выступил Николай Чужак:

Чувствительный роман… Его слезами обольют гимназистки… Но нас, знающих другое у Маяковского и знающих вообще много другого, это в 1923 году ни мало не трогает.

Здесь все, в этой “мистерии” — в быту. Все движется бытом. “Мой” дом. “Она”, окруженная друзьями и при-

Я Лили с экземпляром “Про это”. Фото Александра Родченко,

1924 г.

слугой. <… > Танцует уанстеп <… > А “он” — подслушивает у дверей, мечется со своей гениальностью от мещан к мещанам, толкует с ними об искусстве, сладострастно издевается над самим собой <… > и — умозаключает: — “Деваться некуда”! <…>

И еще — последнее: в конце, мол, поэмы “есть выход”. Этот выход — вера, что “в будущем все будет по другому”, будет какая-то “изумительная жизнь”. <…> Я думаю, что это — вера отчаяния, от “некуда деться”, и — очень далекая от вещных прозрений 14-го года. Не выход, а безысходность.

Быт всегда был экзистенциальным врагом Маяковского, и с, ужасом обнаружив, что после революции ничего не изменилось, он возобновил атаки на всяческие проявления его. В стихотворении “О дряни” (1921), к примеру, революции угрожает советский мещанин с портретом Маркса на стене, канарейкой в клетке и греющимся на “Известиях” котенком. Третья революция, к которой Маяковский призывал в “IV Интернационале”, так и не произошла.

Негибкий идеолог Чужак был глух к тонким интеллектуальным рассуждениям, не говоря о поэзии; но в данном случае он попал в точку Маяковский действительно считал, что “крас- нофлагий строй” не предложил ничего лучшего по сравнению с дореволюционной жизнью. Сила, управлявшая бытом и любовью раньше, осталась у власти и при коммунизме. Поэтому единственная надежда — далекое будущее тридцатого века, который “обгонит стаи / сердце раздиравших мелочей”.

Чужак считал святотатством сомнение в возможности победы революции над бытом: “Период брудершафтов с Большими Медведицами для футуризма прошел. Нужно уже не махание руками в “вечности” (фактически уже, фатально — во “вчера”), а самое упрямое рабочее строительство в “сегодня”

В дискуссиях, последовавших за этой критикой, Маяковский приглушил лирические мотивы поэмы “Про это”, утверждая, что ее главная тема именно быт — “тот быт, который ни в чем не изменился, тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас — мещан”. Но каким бы искренним ни было желание Маяковского победить быт, в глубине души он знал, что это демагогия: сила, олицетворенная в “Человеке” как Повелитель Всего, не социальный феномен, а часть самого человека, человеческой природы.

Свободен от любви и от плакатов. 1923-1924

Ненавижу всяческую мертвечину!

Обожаю всяческую жизнь!

Маяковский. Юбилейное

Николаю Чужаку было трудно понять, как Маяковский мог соединять теории “Лефа” о производственном искусстве с индивидуалистическим настроем поэмы “Про это”. Критика носила идеологический характер, и в ее основе лежало жесткое требование соблюдать каноны учения. Помимо этого Маяковскому пришлось в очередной раз услышать, что поэма “непонятная”. Критика по поводу “непонятности”, которой он подвергался на протяжении всей своей жизни, была вызвана его стремлением обновить арсенал поэтических средств. До революции от подобных упреков можно было отмахнуться, сославшись на то, что они отражают “реакционный” или “буржуазный” вкус, но теперь, когда критика шла со стороны пролетариата, Маяковский воспринимал ее болезненно, так как своим заказчиком он считал рабочий класс.

“Понятность” — это вопрос знания, отвечал на критику Маяковский. Читая поэму “Про это” перед рабочей аудиторией в Москве в начале мая, он сказал: “Первое, на что я обращаю внимание товарищей, это на их своеобразный лозунг “не понимаю”. Попробовали бы товарищи сунуться с этим лозунгом в какую- нибудь другую область. Единственный ответ, который можно

Осип с лефовским глазом. Фотомонтаж Александра Родченко

г.

дать: “Учитесь55. По убеждению Маяковского — и “Лефа”, — рабочие и футуристы вели одну и ту же борьбу: рабочий класс как социальный авангард истории ставил своей целью построение коммунизма, в то время как футуристы стремились создать культуру, которая была бы гармонична новому обществу. Проблема заключалась в том, что чувства не были взаимными: если футуристы предпринимали все возможное для того, чтобы переманить рабочих на свою сторону, то рабочие считали футуризм воплощением буржуазной по сути эстетики…

Хотя Маяковский пытался оправдать поэму “Про это” тем, что она — о борьбе против быта, критику, обвинявшую его в тематическом отступлении от канонов учения, он признал. Отныне он отдавал почти всю свою энергию сочинению “производственных стихов”, став в известном смысле поэтическим журналистом. Это соответствовало теории “Лефа”, согласно которой журналистика считалась образцовым жанром в борьбе за повышение уровня народного сознания и образования. До конца года Маяковский сочинил около сорока стихотворений — исключительно на злободневные темы. В связи с Пасхой он агитировал против церковных — за коммунистические — праздники (“Коммуны воскресенье — /25 октября. / Наше место не в церкви грязненькой”), написал не менее трех первомайских стихотворений, обрушивался на Англию и Францию за их враждебную по отношению к Советам политику, сочинял сатиры на политических лидеров этих стран, восхвалял недавно созданный советский Воздушный флот. Когда в марте 1923 года в печати появились первые бюллетени о болезни Ленина, Маяковский выступил с отчаянным комментарием в стихотворении “Мы не верим!”.

Несмотря на то что Маяковский пытался приспособиться в плане тематики, он оставался непоколебим в том, что касалось лабораторной работы над языком. Новое содержание требует новой формы! Одно из трех первомайских стихотворений — напечатанное, соответственно, в “Лефе” — представляет собой развернутое размышление о формах поэтического языка: в то время как большинство первомайских стихотворений состоят из истертых клише, Маяковский задается целью воспеть Первое мая “хотя б без размеров, хотя б без рифм”. Однако и в плане содержания стихотворение несет в себе сюрприз: в этот Первомай Маяковский хочет воспеть декабрь: “Да здравствует мороз и Сибирь!

/ Мороз, ожелезнивший волю”. Не весенний месяц май, а ссылки в холодную Сибирь заставили когда-то рабочий класс восстать. Прием оригинальный, но по-настоящему новым в этом первомайском стихотворении было нечто иное: здесь, впервые в творчестве Маяковского, проступает большевистская непримиримость: