Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как только поезд тронулся, Маяковский, прислонившись к двери купе, начал читать Лили свою поэму. “Прочел и облегченно расплакался”, — вспоминала она. Это была поэма “Про это”, возможно, лучшее лирическое произведение Маяковского.
ПРО НТО — ПРО это
Идея написать поэму о любви была у Маяковского по крайней мере с лета 1922 года, когда он в краткой автобиографии “Я сам” — предисловии к четырехтомнику его произведений, так и не вышедшему, — писал: “Задумано: О любви. Громадная поэма. В будущем году кончу”. Как была “задумана” эта поэма, мы не знаем, но она, несомненно, отличалась бы от той, которая стала результатом разлуки, поскольку именно разлука послужила тематической основой "Про это”. Однако, учитывая гомогенность метафорики и символики Маяковского, не исключено, что некоторые идеи и образы существовали в более ранних набросках.
“Про это” посвящена “Ей и мне”. “Про что — про это?” — спрашивается в заглавии пролога.
В этой теме,
и личной
и мелкой,
перепетой не раз
и не пять, я кружил поэтической белкой и хочу кружиться опять.
Что это за тема, которая “сейчас / и молитвой у Будды / и у негра вострит на хозяев нож”? Которая “калеку за локти / подтолкнет к бумаге” и приказывает ему писать? Которая “пришла, /остальные оттерла / и одна/ безраздельно стала близка”? В последней строфе пролога Маяковский многоточием обозначает тему, заставившую его взяться за перо:
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
От сердца к вискам.
Поэма "Про это” вышла отдельной книгой с фотомонтажами Александра Родченко летом 1923 г. Коллаж, иллюстрирующий “Человека на мосту”.
Эта тема день истемнила, в темень колотись — велела — строчками лбов. Имя
этой
теме:
!
Название первой части поэмы “Баллада Редингской тюрьмы” заимствовано у Оскара Уайльда, чья знаменитая баллада, переведенная на русский Валерием Брюсовым, произвела на Маяковского сильное впечатление:
Возлюбленных все убивают, —
Так повелось в веках, —
Тот — с дикой злобою во взоре,
Тот — с лестью на устах;
Кто трус — с коварным поцелуем,
Кто смел — с клинком в руках.
У Уайльда приговаривается к смерти солдат, убивший свою любимую, — Маяковский же обречен на смерть за то, что убил свою любовь тем, что любил слишком сильно, за свою мрачность и ревность. Хотя фигурировавшая в черновике “Лиля” в окончательной версии заменена местоимением “она”, автобиографический характер поэмы очевиден.
В постели она.
Она лежит.
Он.
На столе телефон.
“Он” и “она” баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то,
что “он” — это я
и то, что “она” —
моя.
19 февраля Маяковский отправил Лили письмо с обратным адресом: “Москва. Редингская тюрьма” — отсылка к балладе Оскара Уайльда. Письмо подписано “Твой Щен, он же Оскар Уайльд, он же шильонский узник” — отсылка к поэме Байрона “Шильонский узник”.
Сочельник. Комната Маяковского в Лубянском проезде превращена в тюремную камеру, последняя соломинка — телефон. Маяковский просит телефонистку соединить его с номером Лили: 67–10. “Две стрелки яркие” (торговая марка "Эриксон”) раскаляют добела не только аппарат, но и всю поэму. Звонок сотрясает Москву, как землетрясение. Сонная кухарка, которая сообщает, что Лили не желает с ним говорить, мгновенно превращается в Дантеса, трубка телефона — в заряженный пистолет, а сам Маяковский — в плачущего медведя. (“Медвежья” метафора заимствована у Гёте, который в стихотворении “Парк Лили” представляет себя ревнивым медведем.) Его слезы текут “ручьищами красной меди”, а сам он плывет по Неве на “льдине-подушке”. На мосту он видит себя таким, каким был семь лет назад, когда готов был броситься в воду, — картина заимствована из поэмы “Человек”. Он слышит собственный голос, который “молит” и “просится”:
Владимир!
Остановись!
Не покинь!
Зачем ты тогда не позволил мне
броситься!
С размаху сердце разбить о быки?
Семь лет я стою*.
Я смотрю в эти воды, к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж,
когда ж избавления срок?
Поэт на мосту спрашивает, может быть, и его нынешнее “я” не удержалось от соблазна обывательского семейного счастья, — и угрожает:
Не думай бежать!
Это я
вызвал.
Найду.
Загоню.
Доконаю.
Замучу!
Как и автор поэмы “Про это”, человек на мосту, “человек из-за семи лет”, будет скитаться в ожидании “спасителя-любви”: “По гроб запомни переплеск, / плескавшийся в “Человеке”.
Во второй части, “Ночь под рождество”, описаны попытки Маяковского привлечь семью и друзей для спасения человека на мосту — то есть его самого. Тщетно. Его не понимают. И когда “от заставы идет” молодой человек, на него все надежды: “Это — спаситель! / Вид Иисуса”. Но это комсомолец, который на его глазах кончает с собой из-за несчастной любви, — еще один двойник: “До чего ж / на меня похож!” Через семь лет у Маяковского будет повод вспомнить про-
B черновике поэмы указан правильный период — “пять лет”. Поэма “Про это” вышла ровно через пять лет после поэмы “Человек”. Но к этому времени Маяковский уже опубликовал автобиографию “Я сам”, где датировал поэму “Человек” 1916 г. — из чисто политических соображений: эту притчу об Иисусе надо было хронологически отделить от Октябрьской революции.
Прощальное письмо молодого человека (“Прощайте… / Кончаю…/ Прошу не винить…
Маяковский взывает к семье, матери и сестрам, просит их пойти с ним к мосту. И, не встретив понимания и у них, укоряюще спрашивает:
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?
Он берет мать в кругосветное путешествие — чай пьют повсюду: “Сахара, / и здесь / с негритоской курчавой / лакает семейкой чаи негритос… ” После грома революции обыватели опять “расставились, / разложили посудины”. Помощи ждать неоткуда. Наконец он видит самого себя “с подарками под мышками” — и понимает, что стал одним их “них”. Он приходит домой к “Фекле Давидовне с мужем” и видит, что, несмотря на революцию, ничего не изменилось. На стенах рядом с иконами — спаситель нового времени: “Маркс, впряженный в алую рамку, / и то тащил обывательства лямку”. И пьют чай: “Весь самовар рассиялся в лучики — / хочет обнять в самоварные ручки”.
Хуже всего то, что он узнает самого себя:
Но самое страшное:
