У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

– Вы знаете, Толя уехал в Тарасовку. Может, ему что-нибудь передать?

Малышка все продолжала из комнаты выглядывать.

Она спросила:

– Мама, это кто?

И мама ответила:

– Это к папе. Да вы, проходите, не стесняйтесь… – и, повернувшись ко мне, снова заулыбалась…

И я представил их, папу и маму, вместе. Вот это, я понимаю, пара!

На месте тогдашнего Сундука сейчас я бы их сравнил с ВЫСОЦКИМ и МАРИНОЙ ВЛАДИ и на месте Галины Яковлевны даже попробовал написать воспоминания и назвал бы их АНАТОЛИЙ, или ПОЛЕТ С ПОДРЕЗАННЫМИ КРЫЛЬЯМИ. Но тогда я еще даже и не подозревал, что Высоцкий уже существует и что его Жар-птица ему еще только снится; зато КОЛДУНЬЯ, обойдя все экраны Советского Союза, уже давно успела заворожить и меня, и Владимира Семеновича.

И я ей тоже в ответ улыбнулся:

– Да я и не стесняюсь… Просто я хотел сказать… вы, наверно, уже получили… письмо… но это все не то…

– Да, да… – она еще раз внимательно меня осмотрела и, точно признав, наконец, во мне автора, опять заулыбалась, – мы с Толей читали…

И было не совсем понятно, согласна она со мной или не согласна. Что там, в этом моем письме, все совсем не то.

Но теперь уже ничего не попишешь. Тем более что, может, еще где-нибудь и пылится. В какой-нибудь коробке из-под шляпы. Вместе с другими письмами. Наверно, я ему писал не один.

И как свалилась гора с плеч, что я его не застал. Ведь окажись Анатолий Михайлович дома, что бы я ему тогда сказал? Стоял бы и, уставясь в половицу, думал. Как на платформе станции Перловка.

Другое дело Иосиф Бродский, к которому я тоже потом приду. Через тринадцать лет.

На слова Иосифа Бродского у меня сложилась песня. А для Анатолия Ильина нужно еще подобрать мелодию.

Как написал мой старший товарищ Володя Корнилов:

Вдруг на конус пошли —

Без жалости! —

И поэзия, и любовь

….С лета сорок шестого, с августа,

Я всерьез полюбил футбол.

Помню, черт-те чего звучало,

На дрожжах подымалась спесь.

Но снимали мои печали

Блин, Бобер, Пономарь, Чепец!

А я всерьез полюбил футбол, наверно, с весны пятьдесят четвертого, с мая.

И снимали мои печали

Гусь, Кузьма, Ильинок, Стрелец!

Но чтобы эту мелодию подобрать, сначала надо найти слова. И тогда я ему все расскажу.

И про «сизарей», зазря выпущенных блатарями во время той игры. И про тот удивительный гол, Анатолий Михайлович, наверно, уже и сам его не помнит, его же не засчитали.

И про тот, что, конечно, помнит, потому что его помнят все, – гол, забитый на чемпионате мира в Швеции в переигровке со сборной Англии и зафиксированный на газетной витрине дома № 3 по набережной Шевченко; и как, вырвав с витрины страницу и вырезав из нее фотографию, я прикноплю ее потом у себя над полатями в акмолинской степи, где за окном барака «медленно блеющие бараны», вместо Лолиты Торрес или Жерара Филипа, – как будто этот гол забил не Анатолий Ильин, а Анатолий Михайлов – еще на Покровском бульваре на газоне чертежной доски, где вместо штанг – спичечные коробки, а вместо футболистов – пуговицы, и на воротах – от дедушкиного полушубка – Борис Разинский, а Борис Татушин – укатился под сервант; как уже в конце октября прямо с Казанского вокзала в телогрейке и в резиновых сапогах я рвану в Библиотеку имени Ленина и, заказав подшивку «Советского спорта», проштудирую все 18 голов самого результативного футболиста чемпионата, приплюсовав к еще увиденным весной пропущенные в битве за «казахстанский миллиард», – подшивку, увенчанную экспромтом (уже не помню фамилию автора), из которого запомнилась такая концовка: «Но блистает Ильин Анатолий неизменно на левом краю!»

Я расскажу, как в июле 69-го на Колыму приехали ветераны московского «Спартака» и вместе с ними почему-то «примкнувший к ним» Юрий Фалин. И как Николая Тищенко встретили овацией и, вспомнив, как в полуфинале с болгарами он играл почти целый тайм со сломанной ключицей и даже сделал голевую передачу Стрельцову, все закричали:

– Коля, как твоя рука?!

И как во втором тайме, погасив радость встречи, Анатолия Ильина почему-то опять заменили. И снова, как и тринадцать лет назад, вернулась и опять засвербила обида.

И как я ненавидел Качалина за то, что в Мельбурне до самого финала он все ставил и ставил Рыжкина. И как потом все ему простил за то, что в финале он все-таки поставил Ильина. И какой это был для меня потом праздник. Потому что Ильин еще и забил гол. И не просто забил гол, а забил гол «золотой». И все потом так и говорили «золотой гол Анатолия Ильина». И как я потом, наверно, всю неделю подряд ходил на «Карнавальную ночь». Все ходили на Гурченко и на Игоря Ильинского. И еще на Филиппова, какой он пьяный смешной. А я ходил на Анатолия Ильина. Просто у нас в «Колизее» перед сеансом всегда крутили «Советский спорт». И все не мог налюбоваться трехходовкой Татушин – Исаев – Ильин.

Новое кино

1

Сегодня подхожу к телефону, а в трубке молчат; и потом неожиданно засопели. Ну, думаю, Анисим, это на него похоже.

– Ну, ты, – спрашивает, – чего?.. – и так это горестно вздыхает, как будто мы с ним только вчера расстались. А мы с ним не виделись уже три года – еще с тех пор, как он поехал брать за грудки Качалина. И, не дождавшись моего ответа, снова засопел, точно взвешивая, стоит ли ему говорить со мной дальше или не стоит? И, наконец, словно спохватившись, деловито продолжает:

– Слушай, Сундук, ты чего сейчас делаешь?.. – и вдруг, как и тогда, десять лет назад, когда мы с ним хотели прочитать Лене Федотовой про лифчик, начинает хохотать. Я думал, может, Анисим косой, но, оказывается, нет. Просто я от него уже отвык.

– Ну, ладно, – говорю, – сейчас приеду…

2

На «Кировской» выхожу из метро, и, вместо обшарпанной «Аннушки», весь чуть ли не вылизанный, один плюгавый вагон. И даже и не захотелось в него садиться. Ну, и пошел пешком. Иду и ничего не узнаю.

Там, где раньше была раздевалка, построили кафе, и на ступеньках к столикам, что под цветастыми зонтами, очередь. А внизу – и почему-то черные – лебеди. И, как в зоопарке, каждый им что-нибудь бросает: кусочек пирожка или ломтик ватрушки.

И как-то вдруг сделалось не то чтобы грустно. А так.

Бывало, на 1 Мая, кругом пищалки, флаги, и на льдине, как на плоту, качается пьяный; и, как на восточной трибуне, все из трамваев повыскакивали и болеют. Пьяный один, и против него целая команда спасателей. И каждый, точно судья, со свистком. Обычно, когда на Чистых прудах лед, еще стоит забор. Но в том году весна выдалась ранняя, и к праздникам забор уже давно разобрали. А на 7 ноября на Крымском мосту пьяный заполз на самую вершину гирлянды. Наверно, решил, Тарзан. И для его дислокации даже приставили пожарную лестницу. А вместо «Скорой помощи» наперехват пустили пожарника.

3

А уже во дворе Анисим меня удивил.

– Ты, – говорит, – Сундук, я слышал, чего-то пишешь… – и попросил у меня для поступления во ВГИК мои рассказы. После заседания федерации футбола Анисим решил стать режиссером. Будем теперь с ним делать новое кино. Анисим будет ставить, а я буду собирать материал.

– Вообще-то, – говорю, – интересно… надо, – чешу затылок, – подумать…

– А хочешь, – говорит, – пойдем в Торфяной… – у него там знакомая уборщица и может дать от зала ключи.

Когда-то мы с Анисимом ходили туда толкать штангу. Только без тапочек теперь не пускают.

– Ну, ладно, – говорит, – я тебе еще позвоню… – и, оставив меня в одиночестве, побежал на тренировку.

Последний звонок

1

А через полгода Анисим снова меня озадачил. Опять мне позвонил и прямо чуть ли не плачет. Таким я его еще никогда не слышал.

Пришел, рассказывает, в парикмахерскую, и что-то ему там сразу же не понравилось. И парикмахер намазал его кремом, а сам с бритвой в руке уставился и смотрит. И Анисим все понял, что парикмахер хочет ему перерезать бритвой горло. И, скинув с груди простыню, Анисим встает и пытается уйти. А парикмахер, сука, его не пускает. И даже чуть с ним не подрались. Парикмахер истратил на Анисима крем, а Анисим не платит. И сначала даже хотели вызвать милицию, но Анисим показал из клиники справку, и его сразу же отпустили.

И стал меня потом жалеть.

– Ты, Сундучок, – и все теперь вздыхает, – без меня пропадешь… А Сема, – продолжает, – это такая мандавошка… – и опять чуть ли не плачет, – потом, – говорит, – расскажу… – и, точно уже и не в силах продолжать разговор дальше, с отвращением бросает трубку.

2

Я вспоминаю Покровский бульвар и перемываю косточки нашей разлетевшейся подворотне.

Петушок, покамест его в тюрьме еще не зарезали, вымахал в ясноглазого гусара и, сдружившись с Семой, наладился с ним шастать на танцы. И Семе еще повезло, что его вместе с Петушком тоже не замели.

Колька Лахтиков пошел по стопам Башмака и сначала, как и старший брат, работал на Шарикоподшипнике. И в результате сел. Правда, уже не за ботинки. В обувном ботинки теперь парой не выставляются. А в одном башмаке далеко не уйдешь.

А Двор Иваныч – наоборот – недавно вышел и где-то за Серпуховом устроился в леспромхозе конюхом.