Вне закона - Эрнст Саломон

Я слышал дребезжание замка винтовки. Это было впереди? Наступал день. Пост часового в гостинице отсюда можно было видеть. Я махнул ему, часовой возился с замком своего карабина, туда, наверное, попал песок. Когда мы четыре дня назад, незадолго до наступления ночных сумерек, осторожно вышли из-под защиты леса, музыка и визг звучали нам навстречу из гостиницы. Мы с винтовками наперевес подкрадывались по пустынной деревенской улице. Потому что в Лешне должны были находиться поляки, и, кроме того, вся деревня, за исключением единственного голоса, голосовала на плебисците за Польшу, и, как нам сообщали, жители Лешны в начале восстания напали на немцев из Заузенберга, многих убили и над многими жестоко издевались. Потому что именно так происходило восстание на севере; местные «Соколы» захватили власть в свои руки, и немецкие деревни были атакованы деревнями польскими, и верные немецкой родине не могли защищаться долго, так как за повстанцами следовали регулярные польские войска, конгресс-польские с той стороны границы и легионеры генерала Галлера. Поляки отрицали это, а мы очень хотели им это доказать. Когда мы услышали музыку, мы посчитали это засадой; также вскоре затрещали несколько выстрелов. Мы быстро понеслись вперед и увидели, как масса вооруженных парней валит из двери гостиницы и с криками бежит к близкому лесу. Мы стреляли им вслед, но когда мы попали в гостиницу, то узнали, что тут как раз справляли свадьбу; вся деревня собралась здесь; теперь тут остались только воющие бабы. Навстречу нам вышла бледная невеста, еще с высокой, гордой, зеленой короной на голове, роскошным изделием из еловых и дубовых веток, украшенных красными и белыми лентами. Столы были заняты, и везде стояли бутылки водки; мы подумали о Зейдлице в сражении при Россбахе, и уселись как можно быстрее за столами к свадебному пиру, и несколько польских девушек вовсе не были так враждебны, как мы думали; невеста, конечно, сердилась на нас и плакала. Следующим утром очень рано поляки атаковали.

Внезапно они открыли неожиданный огонь из кустов, но наш сильный патруль прорвался и ударил им во фланг, и наш пулемет, поставленный на крышу дома, хорошенько потрепал их. Они были вынужден вернуться, но в кустах они оставили раненых, и один из раненых как раз и был женихом. У него была мучительная рана в бедре, и мы нерешительно внесли его в дом, в котором его невеста еще сидела в своем великолепном одеянии за печью, и тогда мы послали санитара и стояли в группах снаружи. Но мы не слышали, чтобы невеста вскрикивала, как мы этого боялись, и несколько позже, когда командир роты вошел внутрь для допроса, девушка, или молодая женщина, сидела, хоть и белая и с покрасневшими глазами, но тихо у кровати. Раненый был высоким, стройным парнем, со свежим, открытым, умным лицом, сын одного из самых богатых крестьян в деревне. Когда его допрашивали, он сказал, и странная гордость звучала в его словах, что он был солдатом, и был на фронте, и служил в гвардейском гренадерском полку Королевы Элизабет. И когда мы пораженно спросили его о том, как же он оказался повстанцем, он ответил, что он — поляк, но он говорил по-немецки лучше, чем на польском, никогда не был в «настоящей» Польше, что ему нравилось быть солдатом, а его брат был верен немецкой родине, но сам он — поляк. Санитар, студент-медик на восьмом семестре, попросил о спокойствии для раненого, и мы ушли, качая головами и обсуждая. И тогда началась вторая атака.

Нас каждый день атаковали дважды. Мы выкопали траншеи вокруг усадьбы по южному краю деревни и выставляли часовых и посылали далеко вокруг патрули. На второй день при контратаке на мельницу Лешны, которая лежала в лесной лощине, близко у дороги, погиб Тёльнер, и мы были вынуждены на короткое время отойти, и когда мы снова продвинулись вперед, мы нашли его труп раздетым и изувеченным. И тогда мы решили, что раненый жених останется единственным пленным, которого мы оставим в живых. Еще во второй половине того же дня мы внезапно атаковали польскую наступающую колонну в момент ее развертывания, разбили ее и захватили двух пленных, солдат регулярного польского 27-го пехотного полка, в польском обмундировании и с французскими винтовками. Здесь у нас было доказательство, что против нас сражались регулярные польские полки, и я сильно возражал, чтобы эти живые вещественные доказательства в результате расстрела лишились своей ценности; все же, меня еще два дня после этого обвиняли в том, что я поддался влиянию гуманизма. Пленных отослали в Заузенберг.

Жаворонок взлетел впереди с пшеничного поля. Там должно было лежать еще много польских трупов; днем, когда раскаленное солнце этого горячего мая жгло поле, оттуда доносились тяжелые запахи.

Никто из нас не тратил свои силы, чтобы искать; мы лежали целый день полностью раздетым в раскаленном песке и загорали на солнце, и когда после полудня нас снова атаковали, у нас не было времени одеться, и достаточно странным мог бы показаться вид голых мужчин, которые стояли в траншеях и стреляли, которые потом перешли в контратаку, с голым телом, только винтовка в руке, белая, блестящая молодежь, нагая и сильная на ярком солнце. Еще в лесу сверкали стройные тела между стволов деревьев, и эта наша атака была самой замечательной и самой окрыленной, которую я когда-либо испытал.

День был в самом разгаре. Роса блестела на стебельках, и белый песок был влажным. Но в траншеях ничего не двигалось. Там теперь лежала наша рота. Каким ветром нас всех сюда занесло? Там лежали в ямах мужчины, тесно сжатые. Вот Линдиг, подмастерье кузнеца, и Буш, отставной старший лейтенант флота. Они дышали друг другу в лицо, и их дыхание смешивалось; там лежал Наврот, верхнесилезский горнорабочий, и фон Унру, сын заместителя министра во времена императора Вильгельма; там лежал бык Кенштир, крестьянский сын из трансильванских немцев, и Бергзон, балтийский студент. Из всех областей прибывали мы и, все же, не были чужими друг другу. Мы были близки друг другу, мы всегда были друг другу близки. И никаким дамбам здесь не было места; так как мы все служили одному и тому же закону, единственному закону. И поэтому мы были поистине свободны. Поэтому для нас не было важным то, что подлежало буржуазной оценке, поэтому для нас не существовало постановки вопроса о прошлом и настоящем, который был бы неразрешим. И также никому из нас не приходило на ум размышлять о решениях. Наша судьба была неповторимой, потому что она была полна наивысшего потенциала.

Мы были счастливы, но в империи нас почти никто не понимал. Мы были счастливы в этой смуте, так как мы чувствовали себя одним целым со временем. Мы были счастливы под ношей и счастливы от боли; так как мы знали, что мы стояли того, чтобы так познать в наших сердцах все элементы жизни. Мы знали, что нам было позволено жить смело, и так образом превращение жизни в нас также проявлялось еще смелее. Мы были частью самых глубоких энергий, которые теперь рвались наружу, и чувствовали себя захваченными шумом их вихрей, и становились, таким образом, готовыми к смерти больше, чем к жизни.