Вне закона - Эрнст Саломон

Мы будем добиваться этого права мирными средствами. Но нас нельзя лишить его. И если наступит злополучный случай, если безответственные люди решатся на то, чтобы временно отделить эту страну от Германии, тогда в мире возникнет прецедент, который будет нависать над миром и над совестью наций гораздо тяжелее, чем Эльзас-Лотарингия. Тогда в середине Европы возникнет рана, которая никогда не затянется, и которую можно будет вылечить только справедливостью.

Это собрание — крик нашей совести, и этот крик направлен ко всем силам морали, разума и совести в мире. Эти силы не умерли. Один из господ ораторов упоминал тут слова нашего великого поэта свободы. Поэтому пусть это собрание завершится другими словами этого же великого поэта, которого мы в это тяжелое время воспринимаем как вдвойне нашего. Он вкладывает эти слова в уста народу, который терпит несправедливость, так же, как и мы, и он говорит:

Нет, есть предел насилию тиранов!Когда жестоко попраны праваИ бремя нестерпимо, к небесамБестрепетно взывает угнетенный.Там подтверждение прав находит он,Что, неотъемлемы и нерушимы,Как звезды, человечеству сияют.

В тот же самый день, в тот же час, когда будущий министр произносил эту речь в Берлине, на Мюльница, стоявшего в карауле на удаленном посту, напали поляки, жестоко убили и позорно его изувечили. В тот же самый день Пауль Тёль-нер, тевтонец из Марбурга, во время наступления на занятую поляками мельницу Лешны, был убит выстрелом в сердце. В тот же самый день звучал шум ночного боя в Цембовице, рокот польских колонн с боеприпасами на шоссе Гуттен-таг-Розенберг гремел совсем близко от нас, патрули армии Галлера прокрадывались через лес Айхенфорст, Лешну, занятый нами Вальддорф в Верхней Силезии, на юго-востоке Кройцбург-Заузенберг, окружали со всех сторон с глухим шумом. В тот же самый день положение повстанческой армии было отчаянным, так как штурм корпусом «Оберланд» горы Аннаберг поразил польскую победу прямо в сердце. В тот же самый день рассеявшиеся, сражающиеся, побеждающие, продвигающиеся вперед группы немецкой молодежи, освободители Верхней Силезии, борцы нации, ждали приказа — да нет, что я говорю — ждали хотя бы тихой терпимости имперского правительства, которая освободила бы ждущим перед границей зоны плебисцита частям самообороны путь к их сражающимся товарищам; так как немецкая победа стояла на острие игры. И в тот же день появилась суровая нота Бриана с требованием роспуска немецких частей самообороны.

На следующий день имперское правительство на основании статьи 48 имперской конституции издало следующее постановление для восстановления общественной безопасности и порядка:

§ 1: Кто без разрешения ответственных властей объединяет людей в формирования военного рода, или кто иным путем принимает участие в таких формированиях, наказывается денежным штрафом до 100 000 марок или тюрьмой.

§ 2: Это постановление вступает в силу немедленно.

Среди тех, кто с готовностью к смерти и жаждой борьбы отправился в Верхнюю Силезию, не было ни одного, который делал это ради святости договоров. Ни один не маршировал в их рядах, чтобы взывать к силам морали, разума и совести. И если среди них кто-то видел висящее вверху в небе неотъемлемое вечное право, то это было право молодежи искать справедливость в мести. Так как в первый раз в немецкой послевоенной войне борьба здесь была свободна от всякой проблематики. Призыв попадал нам прямо в сердце, он в одно мгновение убивал все соображения сомнений. Эта земля была немецкой, она была под угрозой, и мы маршировали, чтобы отвоевать ее снова.

Ничто не ущемляло мощи требования, которая вдруг настоятельно охватила нас, ничего не могло ее усилить. Какое дело было нам до испуганного крика правительства, который обращался не к нам, не к бодрствующей силе молодежи, а к мировой совести? Как могли волновать нас аргументы, тысячекратно повторяемые прессой, учреждениями, выплевываемые из тепловатого рта? Нас не касалось ничего, что нужно было обосновывать числами и статистикой, нотами, ультиматумами, притязаниями на наследство и результатами выборов. Но то, что поляки стояли теперь на этой земле и решались насмехаться над нами, вот это касалось нас.

Провинция, далекая, едва ли знакомая, клин, агрессивно вбитый между Польшей и Чехией — и потому любимый нами — храня на своем острие всю энергию, оказался теперь, так как он был под угрозой, в центре внимания нации. Это осознавали все, кто понимал метафизический закон, с помощью одного которого можно понять нацию. Этот закон требовал действия. Таким образом, Верхняя Силезия была пробным камнем для нас, для нас, для страны и народа. В конечном счете, речь шла не о промышленности и не о добыче угля, не об экономике и картофелеводстве, не о сохранении немецкой культуры и не о благополучии жителей провинции. Речь шла о том, чтобы исполнить закон нации. Для тех, которые знали об этом, не было никаких «почему».

Я стоял в карауле, прислонившись к блиндажу. Около усадьбы тянулись темные линии траншеи. Другие посты лежали, поглощенные темнотой, на деревенской улице и вдоль полевых и лесных дорог. Очень слабо звучал огонь из винтовок от Цембовитца и Розенберга. Около узкой поляны, в которой лежала деревня Лешна, изгибался наполненный тайнами лес Айхенфорст.

Меня охватывало удивление неизвестной силой, которая забросила меня в это место. И, все же, то, что окружало меня, несмотря на синие, магические покрывала тихо брезжащего рассвета, было наполнено настоятельной действительностью. Очень нереальным, однако, казалось мне громкое движение прошедших дней, эхо того мира, который когда-то удерживал меня в своей орбите.

Я думал о часе, когда газеты напечатали первые сообщения о польском восстании, в шесть вечера четвертого мая. Я читал, стоя на улице, и говорил себе, что пришло время. Я пошел домой, упаковал рюкзак и поторопился к девятичасовому поезду. На пути к вокзалу я встретил пожилого коллегу с моей фирмы; я попросил его передать дирекции, что я больше не смогу приходить в бюро, потому что я еду в Верхнюю Силезию. Коллега бормотал удивленно и благосклонно, да, да, для молодых людей это хорошо, кто еще мог бы что-то изменить и улучшить, если не они, и он пожелал мне большой удачи и сказал, что надо надеяться, я на моем новом месте буду получать большее жалование. Порядочный коллега явно считал, что я еду в Верхнюю Силезию, чтобы и там выписывать квитанции на премии. Я не стал его просвещать, я быстро попрощался с ним и пошел дальше, но тут навстречу мне попался майор Беринг, член правления многих союзов; я рассказал ему о своих планах, и он крепким мужским рукопожатием пожал мне обе руки и сказал, что пока у Германии есть такие молодые герои как я, она не может погибнуть. И, все же, я не должен забыть привезти ему одну из верхнесилезских почтовых марок, посвященных плебисциту, конечно же, с почтовым штемпелем дня голосования.