Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

— Тестамент, — отозвался Данилыч. — Ох, выпал мне крест! Уламываю царицу. Упрямится подписать. Суеверие… И ты намекни ей, Голицыну можно. Альянс с боярством упрочен.

Антон Дивьер — бонвиван, любезник — угощает фрейлин апельсинами. Гишпанские, с красной мякотью, редкого вкуса. Привёз в заснеженный Петербург из Курляндии, гавани там ото льда свободны, заморские товары в изобилии.

— А герцогине подай клюкву. Горстями берёт из кадки, набивает рот. Не поморщится.

— Где Мориц?

Тесно окружили придворные.

— Опять в Митаве. Анна дуется на него. Простит, сердце не камень. Ну, побаловался с камер-фрау, мелочь ведь, согласитесь! Красива? М-мм… По тамошним меркам. Анна прогнала её. Бирон? Постоянно в замке.

У царицыной спальни Дивьера остановили, топтался с полчаса, ввёл светлейший. Докладывал генерал-полицеймейстер, не глядя на шурина, в сердцах спихнул с коленей собачку её величества. Обидно, миссию в Курляндии, весьма важную, выполнил.

Польский сейм постановил присоединить герцогство к Речи Посполитой, мнением соседних держав пренебрёг. Дивьер снёсся с Августом, с Пруссией и, заручившись поддержкой, пригрозил своевольникам-панам. Осадил крикунов. Бароны же никого не хотят, кроме Морица. Саксонец говорит, что весной призовёт войско — друзья-де вербуют солдат в Брабанте, в германских землях.

Подробности политические скоро утомили царицу. Данилыч, подмигнув, спросил:

— Поминают меня?

Дивьер не обернулся.

— Стесняюсь сказать, как поминают в герцогстве его светлость.

Князь засмеялся.

— Догадываюсь, милый зять. Матушка, похвали его! Курляндия хоть не наша, так ничья — и то изрядный профит. Морица мы выкурим.

Милостиво улыбнулась. Сняла с пальца перстень, опустила в бокал с вином — достанет не прежде, чем осушит. Выпили. Целый час потом развлекал Дивьер, рассказывая преуморительно об Анне, перестрелявшей всех ворон в парке, о полоумном камергере Волконском, который у неё вместо шута, — поёт по-бабьи, кудахчет, мычит, ржёт.

Говорун, талант, красавчик Дивьер нарасхват в столице. Что ни день с женой в гостях. Урождённая Меншикова худощавостью, высоким лбом, скулами похожа на брата, сходством удручена, напрасно персидской краской наводит тени, румянится. Губы презрительные, молчалива, а слухи вбирает, как холстина воду. Упредила мужа — Скорняков-Писарев пристанет, начнёт хвастаться.

Встретились у голштинца, в компании. Григорий вышептал, задыхаясь, победную свою реляцию. Сошло ему, знать, пришиблен светлейший.

— Забодал козлёнок волка, — осадил Дивьер.

Болтуна надобно сторониться. Предмет серьёзный. Значит, светлейший меняет курс. Во всех гостиных о том судачат. Сумел будто бы опутать Голицына, дружба у них необычная. Что думает герцог? Его-то поворот событий касается близко.

Говорить с хозяином дома Дивьер предпочёл бы с глазу на глаз. Без Бассевича. Гуляючи, увлёк Карла Фридриха в укромную портретную, в сонм его предков. Настиг Бассевич, втёрся его крючковатый нос. Видимо, не избавиться.

Дивьер обратился к герцогу.

— Я буду краток, ваше высочество. Пока нет посторонних ушей… Меншиков ведёт себя странно, он симпатизант царевича. Вам известно?

Не любит спесивец прямых вопросов. Круглит глаза… Бассевич, косясь на него, кивает.

— Мензикофф? Нам известно.

— В Петербурге фронда, ваше высочество. В пользу царевича… Теперь и Меншиков.

— Зо…: Зо…

Перепил? Нет, кажется, не настолько…

— Ваше высочество! — воскликнул Дивьер с отчаяньем. Схватил бы за галстук и дёрнул. — Если царевич… Вы меня поняли… Это же катастрофа. Для вас, для вашей супруги…

— Ах, зо?

Вперился в потолок голштинец, словно ждёт наития сверху. Министр закивал быстрее.

— Да, да, господин граф, вы абсолютно правы. Нельзя допустить.

— Абсолютно нельзя.

Предки на портретах пучат белёсые глаза, точно как Карл Фридрих.

— Умоляю вас… Вы должны повлиять на царицу. Ваш авторитет…

— Его высочество ценит ваше дружеское участие. Он имел удовольствие с вами…

— Да, очень большое.

Холодные, немигающие глаза… Дивьер чувствовал их взгляд, уносясь в возке. Странный приём… Бассевич суетится слишком, герцог — бесчувственный истукан. Прилив высокомерия, или… Бояться-то ему некого. Прежде всюду совался со своим мнением, до всего ему дело было — в династии, в государстве. Что-то переменилось.

Возок на ухабах заносило, бросало, жена, сидевшая рядом, поправляла широкую шляпу с цветами, и её дребезжащий голос временами прерывался.

— Посуда-то… Кои веки та же… Гляжу, тарелка у меня, слышь, треснутая. Я лакею — ты что, паскудник! Счас, говорит. И не принёс ведь, едри его… А Юсупиха мне — оставь, нету у них. Задолжали высочества, кругом задолжали — булочнику, мяснику, рыбнику… То-то и вина доброго не было… Где уж сервизы справлять!

Задолжали, — повторилось в мозгу Дивьера. Ведь правда, урезан пансион герцогу.

— Постарался твой братец.

— А что?

— Да так… Некстати оно… Канючить будет голштинец. Что нам толку-то от него?

В долгах — значит, зависим. Вот и амбиции свои умерил. Стучаться надо в другие двери. К Толстому, к Бутурлину… Для них Пётр Второй, бабка его — беспощадные мстители.

«При столе был Бассевич».

Не раз и не два в последние месяцы. «Повседневная записка» умалчивает о щедрых подарках, которые министр кладёт в свой карман. Кольцо с изумрудом, табакерка с брильянтами, ожерелье супруге…

Беседа с Дивьером в портретной Карла Фридриха записана по-русски, кратко. Хранится в спальне светлейшего, в одном из ящичков венецианского комода, на коем кистью художника рождены райские растения и птицы.

«Декабря в 30 день в 3 часа пополудни прибыли к Его Светлости Великий князь Пётр и Великая княжна Наталья, танцовали, бавились с детьми Его Светлости. Его Светлость играл с Великим князем в шахматы. Отбыли в 10 часов».

Праздник новогодний устроил Данилыч, понеже завтра — веселье ночное, для взрослых. Новинка в России — ёлка. Зал с Рождества топлен мало, дерево в кадке с подсахаренной водой ещё свежее, нижние ветки гнутся долу. Сладкие гномы висят, звери, фруктовые леденцы из Франции, от кондитера маркизы Монпансье, кулёчки с заморскими орехами, с персидской халвой. Как вступили гости, — ударили пушки у пристани, дрогнули стёкла, разрисованные морозом, свечи на ёлке.

Царевич неловко шаркнул.

— Вале! [169]-произнёс он по-латыни — похвастал учёностью и оцепенел, подняв глаза. Знамёна… Чуть колыхались в токах воздуха, под потолком, простреленные, в пятнах пороха. Ёлку словно и не заметил. Данилыч мял за руку, начал объяснять.

— Наши трофеи… С войны…

— Полтавское есть? Которое?

— Вот это… Баталия во всей гистории, от Александра Македонского, почитай, славнейшая.

— Нешто не знаю, — обиделся инфант.

— Вы меня прервали, — тут Наталья толкнула брата локтем. — Плод сей баталии есть всё, что мы имеем окрест. Сей град, наша держава, сильнейшая в целом мире. Прошу вас, осторожно!

Турецкая сабля заворожила Петрушу, кривая, с диковинным эфесом. Пальцем пробует лезвие.

— Мы в Азове взяли.

Клинки, пистолеты, ружья разных армий по всей стене; оружие в отблесках свечей рубит, колет, палит бесшумно. Как оторваться! За обедом инфант мимо рта пронёс ложку, облился супом. Наталья хмурила круглое, смышлёное личико, мимически извинялась за брата. Сашка и Александра прыснули, Мария вытирала салфеткой коричневый, скромно простроченный серебряной нитью кафтанчик. Петруша благодарил по-латыни, чем пуще смешил княжича.

— Вы-то с кем воевали, сударь? — спросила княгиня Дарья, заметив шрам на Петрушином лбу.

— Катались… С Лизаветой…

Съехали с горки, из окна Зимнего во двор, занесло санки, налетели на фонарный столб.

— До свадьбы, чай, заживёт.

— Отчаянная ваша тётя, — вставила, пытливо щурясь, Варвара.

— Она ничего не боится, — заявил инфант и оглядел сидящих. — Я на ней женюсь.

— Неужто? Тётя идёт за вас?

— Этого нельзя, выше высочество, — вмешался светлейший. — Вас не обвенчают.

— Остерман сказал, можно.

— Он ошибается. Православная церковь не разрешит.

Пухлые Петрушины губы надулись.

— Я когда буду царём, повелю.

Варвара и Дарья сдавленно хихикали, умилялись. Данилыч качал головой досадливо. Перемудрил Остерман. Воображал примирить все придворные партии посредством кровосмешенья. Кто-то наболтал царевичу, смутил отроческий ум.

— Дед ваш в юных годах не о свадьбе думал.

И до конца трапезы увлёк рассказами притихших детей, вспоминая былое — потешный полк Петров под Москвой, тиски солдатской одежды, страх, испытанный в первом бою, под холостой канонадой. А вдруг взаправду убьёт…