Млечный Путь №1 (1) 2012 - Коллектив авторов

До сих пор я кое-что сказал о том, каким образом я НЕ РАБОТАЮ, и следовало бы, наконец, сказать, каким же образом я РАБОТАЮ. Тут бывает по-разному. Забавнее всего, вероятно, должна выглядеть со стороны моя работа над произведениями типа «Звездных дневников», потому что порой, когда я сижу один в комнате и отстукиваю на машинке, мне в голову приходит мысль, которая развеселит меня самого, и я смеюсь во весь голос. Возможно, это не что иное, как проявление отсутствия самокритичности – достойное сожаления, – ибо, пожалуй, не следует смеяться над собственными остротами, но что поделаешь, – все это истинная правда. Я упоминаю об этом смехе, так как – опосредованно – он сигнализирует, что работа спорится. Потому что, если я начинаю спотыкаться, не могу сдвинуть с места севшее на мель действие, мне – я думаю, это ясно, – не до смеха. Порой случается, что работа идет слишком уж хорошо. Под этим я подразумеваю почти полное отсутствие трудностей, чрезмерную легкость, когда произведение «пишется чуть ли не само», действие развивается «без моего вмешательства», можно подумать, что в него словно бы встроены собственные моторы, силы, приводящие его в движение; я начинаю ощущать беспокойство, ибо благодаря опыту, увы, солидному, знаю: такая легкость слишком часто оборачивается легковесностью, а написанное, как правило, заслуживает лишь того, чтобы быть выброшенным в корзинку для бумаг. Я придумал для себя определенную гипотезу, объясняющую это явление, и в свое время изложу ее. Теперь я, пожалуй, скажу несколько слов о том, каким образом я начинаю или, говоря точнее, – что более соответствует истине, – каким образом я НЕ МОГУ начать новую книгу.

В первую очередь это относится к рассказам, но случалось и с романами. Я не умею начать работу, не умею, в том смысле, что все написанное отбрасываю, как ничего не стоящее. Либо возникают фразы, чрезмерно перегруженные прилагательными, чересчур длинные, сложные, узловатые, которые должны вобрать в себя на очень малой площади слов слишком много информации одновременно; в результате я запутываюсь в ненужных, даже вредных усложнениях, затемняющих смысл, образ, ситуацию, либо же, наоборот, – когда я стараюсь или, хотя бы только пробую, этого избежать, – у меня получается текст как бы сотканный из жесткой проволоки, сухой, мертвый, тупой, нудный, – так я и боюсь, словно осциллируя между двумя противоположными экстремумами, наподобие ночной бабочки, попавшей между оконными рамами.

Эта своеобразная стадия постепенно уступает место следующей, когда после нескольких десятков вымученных страниц со мной происходит нечто, напоминающее историю с двигателем, который долго не удавалось запустить. Я как бы вхожу в ритм, набираю обороты, и некоторое время работа сравнительно быстро продвигается вперед. Правда, мне почти никогда не удается на такой «волне» добраться до конца книги, по пути меня подстерегают мели, но это уже особый вопрос.

Отдавая себе отчет в этой слабости, я придумал относительно простой и, я бы сказал, хитрый способ, помогающий с ней справиться. Если я не могу начать в той тональности, тем образом, тем стилем, который сразу же завоевал бы мое признание как «технического контролера» продукции, я говорю себе, что то начало, которое я пишу, я потом отброшу, как отбрасывают старые доски, когда бетон в них затвердеет. Я действительно неоднократно так и поступал. Начало, это «непрожаренное», «жесткое», отвратительное в стилистическом отношении вступление я просто-напросто выбрасывал, когда книга уже поглотила меня и «шла» вперед, следуя «нужным курсом». Случалось, что вступление вообще было ни к чему, – единственный мой реалистический роман «Неутраченное время» я начинал писать буквально несколько десятков раз; варианты начал, если их сложить, составили бы довольно объемистый том! Все их я отбросил (в них была биография героя с самого детства; сейчас действие книги начинается прямо с железнодорожной поездки, а о герое, как о ребенке, в книге нет ни слова).

А когда мне казалось, что таким механическим способом, – отрезая начало, – я покалечу книгу или рассказ, и что она все-таки нуждается в какой-то инициирующей или вводной части, я, окончив ее, просто дописывал эту отсутствующую часть. Тут уж работа не вызывала у меня серьезных затруднений; всем своим строем произведение определяло стилистику, характер образов, поскольку я уже знал все о том, что и как должно произойти. Подобный метод работы выглядит несколько парадоксально и напоминает известную процедуру барона Мюнхгаузена, который, как вы знаете, спускаясь по веревке с Луны на Землю и обнаружив, что веревка кончилась, просто-напросто отрезал ее над головой и отрезанный кусок привязал под ногами, нарастив таким образом веревку… это одновременно напоминает ту сцену, в которой барон Мюнхгаузен вытягивает самого себя из болота за волосы, – и тем не менее именно таким образом я неоднократно преодолевал трудности, связанные с зачином новой книги.

Мое правило, вызванное, скорее, необходимостью, нежели являющееся результатом выбора, – это писать постоянно, а когда речь идет о сравнительно небольшом произведении, я стараюсь написать его в один присест от начала до конца, не отрываясь и не откладывая продолжения на следующий день. Это не значит, что мне очень уж часто удается сразу «выдать» готовый текст. Тем не менее я поступаю именно так: пишу один вариант рассказа, потом другой, начиная сначала, и так далее. Некоторые новеллы потребовали от меня невероятно много работы, я тратил, учитывая неизбежную при этом разбросанность, массу бумаги; рассказ «Терминус» я писал прямо-таки неисчислимое множество раз. Дело было, насколько я помню, в том, что различные слои этого рассказа я никак не мог объединить в единое целое, я все время спотыкался, то на одном, то на другом месте, и каждый раз начинал сызнова. Почему? Потому что иначе писать я не умею. Я не в состоянии изменить ничего в лучшую сторону с помощью небольших исправлений, колдуя над фразами, абзацами, манипулируя ножницами и клеем. Множество раз я пробовал действовать именно так, но всякий раз запутывался в возникающем обилии версий, вырезок, терял общую картину и возвращался к внешне бесполезному, канительному, даже очень нудному, но, как оказалось, неизбежному, испытанному методу.

Поэтому произведения более объемные писать гораздо труднее, чем небольшие рассказы, так как в них обычно речь идет, так сказать, сразу о большом количестве различных вещей. По-ученому можно сказать, что они семантично многомерны, имеют свой «уровень» описываемых событий, прежде всего, буквальный, кроме него же или над ним, слой «адресатов», то есть проблематику, с которой «лобовые» значения текста связаны более или менее окольно. Работа писателя, напоминающая исполнение многих операций одновременно (когда разделение и конструирование материала подчиняется одновременно многим разделяющим критериям, причем эти критерии относятся к различным, далеко отстоящим друг от друга категориям), является, и по меньшей мере бывает, чрезвычайно хлопотливой. Вероятно, – мне это известно по другим примерам, – между качеством произведения и трудностями, которые пришлось преодолеть, работая над ним, нет, собственно, никакой связи. «Солярис» я создал в течение месяца, правда, без последней главы, которую я не смог написать, и роман удалось закончить только год спустя. Интересно, что «Возвращению со звезд» тоже суждено было пролежать целый год и тоже без последней, заключительной главы. Однако, «Солярис» в основном была написана сравнительно быстро, и только некоторые сцены (например, попытку самоубийства Хари) мне пришлось переписывать несколько раз. «Возвращение» же раскачалось у меня где-то в одной четверти от конца, и требуемого равновесия я уже добиться не смог: в этом месте книга надтреснута. То, что происходит после счастливого соединения Брега и Эри, – это уже разлив, действие двигают вперед определенные искусственные приемчики, мне пришлось ввести необязательную с точки зрения композиции информацию, потому что иначе я не мог бы с этой «регуляционной слабостью» совладать. Мой метод, явно представляющий собою своеобразный вариант метода проб и ошибок, отягощен не только хорошо известными мне недостатками, но, что еще хуже, небезопасен в том отношении, что тотальное незнание, приведет ли начатая работа к цели, порой мстит за себя, когда текст «уводит» меня с первоначально избранного направления. Бывало, что такой «самодеятельности» я не мог взять в руки. Так, например, «Эдем», который был задуман – в сфере описываемых событий – «двуслойным», – так как должен был представлять собою сплав «космической робинзонады» с совершенно иной проблемой (о которой я скажу ниже), – синтезу этому не поддался. В книге осталась первая – «робинзонная» – и вторая, та, другая, часть, они не сплавились в единый монолит, вследствие чего эти слои взаимно не поддерживают друг друга и не играют контрапунктно. Потому что я, как обычно, писал, имея лишь туманную концепцию целого, не конкретных событий, а только определенной «погоды», «климата», некоей общей ситуации, и не выдержал темпа и общности событий. Действие развивается в первой главе неплохо, но потом тянется по неприятным мелям, среди длиннот, полных описательства, которого я не сумел избежать или динамизировать вводом в систему переживаний моих героев драматургически более плодотворных элементов.