От ЖЖизни к жизни - Евгений Гришковец

29 декабря

Как же утомляет этот предновогодний психоз! Я отчётливо вижу, что он год от года усиливается. И хоть я в этом году из-за усталости и простуды в нём совершенно не участвую, ощущаю его всеми органами чувств. Мои знакомые, коллеги, приятели и друзья, а также родственники – все устали от предновогодней гонки, от подтягивания каких-то хвостов. Все хотят в конце года поставить если не точку, то хотя бы внятную запятую в делах. Все куда-то бегут за подарками, ужасно волнуясь и страшась позабыть кого-нибудь и, разумеется, забывают самых близких и родных. И в этой предновогодней беготне все друг другу мешают… Мы создаём друг другу пробки, толпы и очереди в магазинах. Заряжаем друг друга непереносимой суетой, раздражением и даже гневом. Мы поднимаем ажиотаж и всё подстёгиваем, подгоняем друг друга… Усталость, я бы даже сказал, измождённость звучит в голосах друзей, коллег, приятелей и знакомых. И никто никакого чуда и даже настоящей радости не ждёт. Кроме детей, конечно! Дети – ждут: и радости, и подарков, и чуда.

И именно про чудо я хочу вам рассказать, но не новогоднее, а недавно со мной произошедшее. Полтора месяца назад мне позвонили и сказали, что 19 декабря сего года в Москве, в театре имени Вахтангова будет вечер Инны Михайловны Чуриковой, где ей вручат «Хрустальную Турандот» и будут чествовать. Также мне сказали, что она очень хотела бы не только меня видеть в качестве гостя, но и услышать со сцены от меня какие-то слова. Как вы понимаете, в подробности я не вдавался и сразу согласился. С Инной Михайловной мы никогда не общались, меня только ей однажды представили, но то было давно. А ещё я снимался у её мужа великого режиссёра Глеба Панфилова в маленькой роли в фильме «В круге первом», о чём она, наверное, знала. И вдруг эта непостижимая актриса приглашает меня выступить на своём вечере!..

Кроме студентов и молодых артистов, которые вышли на сцену группой, все выступавшие на вечере были знамениты, и все много старше меня. Я вновь ощутил себя мальчишкой-новичком. Люблю это ощущение, потому что всё же оно будет со мной не бесконечно (улыбка).

Мероприятие длилось больше четырёх часов. Меня пригласили на сцену, когда участники, а особенно зрители, должны были сильно устать. Почти за три часа ожидания своего выхода я успел несколько раз переволноваться и взмокнуть, затем успокоиться и высохнуть и даже подремать. Со мной в гримёрной спокойно и многоопытно ожидали своего выхода Сергей Никитин с гитарой. Оба были безмолвны… А те, кто выходил на сцену, как правило, обещали говорить три минуты, тут же забывали обещание, и их прорывало: Вениамин Смехов дошёл до чтения стихов Пригова, а Хазанов – до старых еврейских анекдотов. И если бы не Инна Михайловна, которая не уходила со сцены и всё блестяще комментировала, уснули бы все без исключения. И не потому, что было неостроумно, а потому, что получилось очень длинно. Когда мне сказали готовиться и я пришёл за кулисы, на меня с тоской посмотрели режиссёры и помощники режиссёров, видимо, вспомнив мои двухчасовые монологи. Но я твёрдо пообещал три минуты и уложился железно.

Я вышел на сцену и сказал приблизительно следующее. У меня есть подарок Инне Михайловне и предложение ко всем собравшимся (в руках я держал римскую копию греческого изображения бога Кайроса, которая представляет собой обнажённого юношу). Вот мой подарок: изображение бога Кайроса. Это редкое изображение, поскольку бога Кайроса редко не только изображали, но даже упоминали в мифологии. Почему? А потому что он считался богом счастливого мгновения жизни. А стало быть, его видели далеко не многие, да и те чаще лишь однажды. Я хочу подарить его великой актрисе Инне Чуриковой, потому что благодаря ей могу ощущать свою жизнь как затянувшееся счастливое мгновение. Бога Кайроса живьём я не видел, а вот Инну Чурикову на киноэкране и в театре видеть мог, и не раз. А ещё благодаря техническим средствам могу пересматривать её кинороли столько, сколько захочу. Конечно, для истории моя жизнь – миг, но в этом миге с самого детства присутствует великая Чурикова (на этих словах я подарил Кайроса Инне Михайловне и продолжил): а Инна Чурикова на экране и на сцене – это, конечно же, чудо! И в данном контексте слово «чудо» не метафора. Чудом мы называем то, чему нет никакого объяснения. А тому, как существует в кино и на сцене Чурикова, никакого объяснения нет. Можно пересматривать её роли много-много раз, и всё равно совершенно непонятно, как она это делает. Я лично не понимаю, никто не понимает… Речь идёт не о школе, опыте, технике и прочем. Мы знаем артистов, обладающих высочайшей техникой, школой и даже мастерством. Они каждый раз перевоплощаются до неузнаваемости, играют кого угодно с гримом и без. И мы можем восхищаться, понимая, что видим очень сложный для исполнения фокус. А Чурикова – чудо!

Я думаю, неслучайно слова «чудо» и «Чурикова» начинаются одинаково. В связи с этим я хотел бы предложить собравшимся начать употреблять слово «Чурикова» как некий профессиональный театральный термин, то есть с маленькой буквы. Значением этого термина была бы невероятная точность сценической работы, максимальное, бескомпромиссное и самоотверженное погружение в создаваемый образ, документальное жизнеподобие, глубочайшее знание жизни и проникновение в жизнь. Если мы примем такой термин, в какой-нибудь газете через короткое время мы сможем прочесть статью критика про театральную премьеру и наверняка найдём в той статье следующие слова: «На недавно состоявшейся в таком-то театре такой-то премьере во время второго акта такая-то актриса на две минуты смогла достичь состояния чуриковой» или: «Несмотря на бенефисную роль, бесконечную смену костюмов и огромное количество трюков актёр такой-то за весь спектакль даже и близко не подошел к состоянию чуриковой».

Инна Михайловна! Вы великая актриса, и вы сделали и продолжаете делать нашу жизнь такой, что мы знаем, что в нашей жизни есть чудо!

Вот такие я сказал слова. Хотел, чтобы вы их прочли, потому что я действительно так думаю.

Нам осталось продержаться в этом году совсем немного. Удачных вам покупок и успехов в выполнении задуманного.

31 декабря

Думал, какими же словами проститься с уходящим годом… Личные итоги не впечатляют и особо не радуют. Боюсь, похвастаться нечем. Итоги года подвели все, кто этим занимается профессионально, да и все, кому не лень. А мне на этом фоне, да ещё на пару с простудой, лень этим заниматься. Скажу, что действительно хочу сказать.

Буквально пару суток назад, ночью, мне не спалось. Неожиданно на канале, по которому показывают только неновые отечественные фильмы, наткнулся на самое начало фильма «Застава Ильича» или, как он раньше назывался, «Мне двадцать лет» 1964 года выпуска. Фильм великого Марлена Хуциева. Не собирался его смотреть до конца, но, конечно, не смог оторваться. Смотрел обе части почти до рассвета. Днём его повторяли, попытался привлечь внимание дочери, ничего не получилось… Её не зацепила, не привлекла чёрно-белая, неспешная, полная длинных сцен, уличных прогулок и разговоров картина. Я сначала расстроился, потом успокоился, потому что мы смотрели с Наташей немало тягучих фильмов, но в этом фильме для неё не было ничего знакомого, узнаваемого, близкого и родного. Всё в нём было для неё отдельным, никакого отношения к её жизни не имеющим.

Что же так дорого мне в фильме, который я впервые посмотрел с отцом в кинотеатре повторного показа, потом, ещё в школьные годы, – в киноклубе, а потом, при разных обстоятельствах, смотрел бессчётное число раз? А дорого мне ощущение мифической эпохи шестидесятых. И хотя фактом своего рождения я прикоснулся к этой эпохе, к ней никогда не принадлежал и лишь питался её отголосками.

Из своего детства я помню такси, двадцать первые «Волги», которых было много на улицах. Помню автобусы и троллейбусы, какие ездят по Москве в названном мной фильме и в «Я шагаю по Москве». Мои родители не смогли купить новую высокую коляску, и поэтому меня катали в приземистой, похожей на кабриолет, с очень длинной ручкой. Мама не раз говорила, что стеснялась её. В моём детском фотоальбоме есть её изображение, и в фильме «Застава Ильича» такая коляска тоже есть. Главные герои фильма дороги мне, потому что похожи на моего отца. Такие же тонколицые, вихрастые, с непослушным чубом, в широкоплечих пальто, зауженных брюках, белых рубашках и свитерах и с вечной сигаретой в руке. Я помню своего молодого отца именно таким.

А ещё я помню, как вернулся со службы, и узнаю себя в одном из главных героев и его рассуждениях, неспешных разговорах, в незнании, что такое влюблённость и любовь, в его дружбе, наконец. И хоть я сомневаюсь, что студент технического вуза, а потом работающий на заводе человек, а также его друзья, которые работают один на стройке, где крушит старые московские дома «бабой» – большим железным шаром, а другой – в какой-то совсем не романтической конторе, могли так разговаривать… Но я, студент филфака, занимавшийся пантомимой и ежедневно писавший плохие стихи, которые мне, конечно, казались гениальными, разговаривал именно так.