Власов. Два лица генерала - Николай Коняев

Читаешь стенограмму этого заседания и только удивляешься, насколько схожа она со стенограммами заседаний ЦК ВКП(б) и ЦК КПСС…

Впрочем, мы уже говорили, что по отношению к России и к русским людям фашизм ни в чем не отличался от большевизма.

Глава шестая

«Власов и его соратники, – пишет Штрик-Штрикфельдт, – всегда надеялись, что здравый смысл должен когда-то победить. Было роковым для германского народа, что в то время не оказалось рядом с Гитлером никого, кто мог бы ему противостоять».

Поначалу вермахтпропагандовскому начальству Власова казалось, что совещание в Верхних Альпах не отразится на их работе.

Более того, как пишет Штрик-Штрикфельдт, после совещания в Ставке Гитлера положение даже улучшилось… Он рассуждал, что самостоятельная активность Власову и так была запрещена после поездки в Гатчину, но теперь сам фюрер пусть и формально, но согласился с употреблением его имени для пропаганды на ту сторону.

Поэтому в ОКБ никто не волновался…

Правда, генерал Гелен спросил у Штрик-Штрикфельдта, как будет реагировать Власов…

– Я должен,-сказал Штрик-Штрикфельдт, – переговорить с ним открыто. Это принципиальное и, может быть, окончательное решение, которое выбивает почву из-под соглашения, заключенного между мною и Власовым.

– Фюреру Власов не нужен,-задумчиво сказал Гелен. – Но нам всем он очень и очень нужен. Скажите ему это.

Объяснение с Власовым произошло в присутствии Малышкина и Деллингсхаузена.

Штрик– Штрикфельдт сказал Власову, что все усилия офицеров изменить политический курс в пользу Русской освободительной армии окончились провалом.

Теперь Власов знал правду. Для него эта новость оказалась неожиданной и тяжелой.

Штрик– Штрикфельдт попытался ободрить его, передав ему слова Гелена. Больше ему нечего было сказать.

– Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его мужество,-сказал Власов. – Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! [191]

Здесь то же, что и в нашей стране, – моральные ценности попираются силой. Я вижу, как подходит час разгрома Германии. Тогда поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас предохранить… Я знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему следовать, что бы ни ожидало его. Но если ваш «фюрер» думает, что я соглашусь быть игрушкой в его захватнических планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так и не смог помочь.

Генерал Гелен не допустил, чтобы Власова возвратили в лагерь. Срочно был подыскан особнячок на Кибиц Вег. Здесь и поместили взятого под домашний арест генерала-предателя.

Узкий палисадник отделял виллу от улицы. Сзади имелся участок в тысячу квадратных метров. На первом этаже – две комнаты. Одну, с окнами в сад, превратили в кабинет генерала, а вторую – в гостиную и столовую. На втором этаже – три спальни. Для Власова, для его заместителя – генерала Малышкина, для адъютантов Власова и Малышкина. Еще были повара, денщики…

Охраной и всем порядком на вилле, где Власов находился как бы под арестом, ведал теперь Сергей Фрёлих. Поскольку он и обеспечивал «домашний арест» генерала, надо и его представить читателям, тем более, что в дальнейшем мы будем еще неоднократно ссылаться на воспоминания, оставленные им.

Отец Сергея Борисовича (Бернгардовича) Фрёлиха был балтийским немцем из Пернова в Эстонии.

Мать происходила из силезского рода фон Зибертов.

До 1920 года семья Фрёлихов жила в Москве.

В декабре 1920-го переехали в Ригу. Здесь Сергей закончил гимназию. Потом учился во Фридриховском политтехникуме. В 1927 году получил диплом инженера.

«Фрёлих,– пишет Штрик-Штрикфельдт, – был немцем, русским и латышом, то есть он был настоящим европейцем».

Столь лестную оценку Вильфрид Карлович дал Фрёлиху в своей книге. В жизни же он отнесся к приятелю, с которым играл в юности в хоккей, более настороженно.

«Штрик– Штрикфельдт,-пишет сам Сергей Фрёлих, – подозревал, что я подослан какой-то партийной организацией, чтобы установить слежку за ним. Я почувствовал это при первом свидании и начал разговор с полной откровенностью. Я – владелец хорошо работающей фирмы в Риге; у меня нет оснований беспокоиться о заработке, я имею достаточно денег. Я мог бы обеспечить свое будущее в балтийских странах, [192] ведь фирма моего отца приносит очень хороший доход. Но к чему все эти соображения на будущее, если мы проиграем войну? И единственный шанс выиграть ее я усматриваю во власовском начинании»…

Сергей Фрёлих вспоминает, что разговор со Штрик-Штрикфельдтом происходил в меблированных комнатах недалеко от Курфюрстендамм.

Штрик– Штрикфельдт открыл бутылку коньяка, а Фрёлих разоткровенничался, рассказывая, как он жил в Риге, когда в город вошли советские войска.

Его дочери было восемь лет… Она пошла в школу, и там ей сказали, что она должна любить Сталина больше, чем своих родителей.

– Это правда, папа?-спросила она.

– Правда!-сказал Фрёлих.

– Но я же совру, если скажу так…-заплакала дочка.

Этот эпизод, как рассказывал Фрёлих, и побудил его пойти в Латышскую армию, а затем – в вермахт.

Штрик– Штрикфельдт, который и сам пошел добровольцем в немецкую армию за две недели до нападения Германии на СССР, кивал Фрёлиху. Он очень хорошо понимал голубоглазого сотоварища по хоккейным матчам.

Как видно по книге Сергея Фрёлиха, он был, если и не умнее Вильфрида Карловича, то ироничнее.

Ирония и позволяла ему более беспристрастно смотреть на Андрея Андреевича Власова…

Сергей Фрёлих вспоминает, как проходило время опального генерала…

Утром гулял по саду.

Потом слушал доклады и сидел над военными картами…

«Атмосфера в доме была своего рода смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания, – пишет Сергей Фрёлих. – Власов все время ожидал, что что-то должно произойти. Но ничего не происходило».

Это свидетельство чрезвычайно ценно, потому что именно в это время агитация Власова начала тревожить Москву. С сорок третьего года – до сих пор о судьбе Андрея Андреевича молчали – начинается мощная антивласовская пропаганда.

В общем– то, это понятно.

Под угрозой оказалась не только возможность, пусть и ценою бесчисленных жизней русских, украинцев, белорусов, поддерживать в населении ужас перед немцами…

Смешно, но это как раз и не беспокоило Москву, поскольку уже ясно стало, что ее верным и надежным помощником в этом вопросе является сам гитлеровский Берлин с незыблемой ост-политикой. [193]