Солона ты, земля! - Георгий Егоров

Наутро Василий Андреевич вышел во двор в белоснежной нижней рубашке, в синих офицерских галифе с малиновыми кантами и высоким стеганым ошкуром. В ограде хорунжий давал задание разъезду. На крыльце стоял Николай и поблескивающими глазами смотрел на молоденького солдата, стоявшего сзади Петренко. Солдатом был Николай Мошкин, новичок, которому еще недавно Козуб объяснял, что такое подножный корм. Он был на каких-нибудь год-полтора старше Николая. Отец заметил этот взгляд сына.

— Хорунжий, куда направляете разъезд?

— По вылковской дороге. На всякий случай.

Василий Андреевич, улыбнувшись, посмотрел на сына.

— Хочешь поехать в разведку?

Николай кивнул головой, глаза его еще больше заблестели. Хорунжий, тоже улыбаясь, поднялся на крыльцо, дружески хлопнул Николая по плечу.

— Привыкай воевать. Это пригодится тебе.

Через полчаса Николай стал неузнаваем: на нем был отцовский защитный китель, его шинель без погон, фуражка с офицерской кокардой, сбоку неуклюже болтался клинок, на поясе — кобура с наганом.

— Далеко не ездите, — наказывал старшему Петренко хорунжий.

Пелагея, провожая сына, всплакнула счастливыми материнскими слезами — уж больно хорош он в офицерском наряде. Подумала: «Правду говорит Василий, надо на офицера учить Коленьку, сильно уж ему идет военная форма».

Проводил разъезд, Большаков плотно позавтракал, перекрестился на образ Георгия Победоносца, сказал Бессмертному:

— Ну, теперь пойдем разговаривать с господами большевиками.

От дома Большакова до центра села было версты две-три. Василий Андреевич ехал шагом на ослепительно белом коне, помахивая нарядной витой плетью. Встречные крестьяне снимали перед ним шапки, кланялись. В ответ он небрежно козырял. Иногда останавливался, заговаривал, спрашивал про урожай, про житье-бытье, про сыновей, сверстников своих. У него было хорошее настроение. По селу проехал, как на параде, — сотни любопытных глаз смотрели на него из окон, из-за плетней, из переулков. После всего этого заниматься допросами не хотелось. Он со всей офицерской кавалькадой завернул к Винокурову.

— Встречайте, Александр Андрианович, гостей, — крикнул Большаков вышедшему на крыльцо хозяину. — Хоть и дела есть, а не мог не заехать.

— Хорошо сделал, Василий Андреевич, очень хорошо. У меня в доме всегда тебе рады — почетный гость. Проходи. Проходите, господа.

Он провел господ офицеров в гостиную.

— Сейчас я вас угощу вином! Ух и вино! — Он смешно зажмурил глаза, затряс головой. — Такого вина вы никогда в жизни не пили. По заказу специально из Австро-Венгрии мне давно еще привезли.

Не успели выпить по одному бокалу, как вошла горничная, кокетливо улыбнулась Большакову:

— Василий Андреевич, к вам солдат.

— Чего там еще? — недовольно спросил он и бесцеремонно оглядел с ног до головы смазливую служанку. — Пусть войдет.

Сразу же на пороге вырос Петренко. Глаза у него были вытаращены, губы тряслись.

— Что? — заорал Большаков, вскакивая. У него похолодело в груди.

— Ваше благородие… Ваше благородие! На засаду наскочили.

— Что-о?! Колька где? Сын мой где?

— Ваше благородие… на засаду около моста… Коня убило под вашим сыном. Увезти не смогли. Троих потеряли. Так и не дали забрать его.

— Троих?! Всех побью! Запорю до смерти! — Он налетел на остолбеневшего Петренко. — Ты!.. Как ты смел живым являться?! Шкуру по лоскутам спущу за Кольку.

— Василий Андреевич… Василий Андреевич, — держал его за рукав хорунжий. — Надо немедленно выехать туда… Говоришь, коня убило? Сам-то он жив? Ну, вот видишь, Василий Андреевич, сын-то жив. Сейчас нагоним, окружим и любой ценой выкупим или отобьем парня.

Большаков не помнил себя от ярости. Он так ударил в лицо перепуганного насмерть Петренко, что тот вылетел в другую комнату и упал там у противоположной стены.

По тревоге была поднята рота и полным галопом помчалась по вылковской дороге. Впереди рядом с Большаковым скакал бледный с перепугу Мошкин. (Петренко так и не смогли привести в чувство.) Скакали, не жалея лошадей. Наконец показался мост. Около него что-то чернело.

— Вон там, ваше благородие, нас встрели.

Подскакали. Около моста лежала убитая лошадь, на которой уезжал Николай, рядом валялось три солдата.

— Видите, Василий Андреевич, они умышленно взяли его в плен, чтобы получить потом хороший выкуп, — заметил Бессмертный. — Надо догонять.

Снова бешеная скачка вплоть до самого Вылкова.

В село влетели не опасаясь, на полном скаку. Бросились искать старосту, но его дома не было. Согнали мужиков.

— Партизаны были здесь? — не слезая с коня, спросил Большаков.

Толпа молчала.

— Еще раз спрашиваю, партизаны были? Будете молчать, перепорю полсела. Все село перепорю. Ну?

— Были, ваше благородие.

— Давно?

— Только что ушли.

— Куда ушли?

— А кто их знает… В бор подались.

— Пленный с ними был?

— Был какой-то.

— Куда они его дели?

— Кто его знает.

— Говорите, иначе прикажу дотла сжечь село. Куда дели пленного?

Наперед вышел седобородый дед. Прищурившись, посмотрел на Большакова.

— Нешто мы знаем, ваше благородие. Я слухом пользовался, что будто бы помер он от ран, а там кто его знат.

— Помер? — Большакова дернуло всего.

Так бы ничего и не добились, если бы не Кирюха Хворостов, разговаривавший в сторонке со знакомым мужиком. Он подошел к Большакову.

— Ваше благородие, вот мужик говорит, что недавно похоронили какого-то офицера за огородами.

— Офицера? А ну, где этот мужик?.. Какого офицера?

— А я не знаю, ваше благородие. Видел, кого-то они хоронили, а может, это и не ваш сынок. Этот уж больно большой был, рослый и притом офицер.

— Знаешь то место?

— Можно поискать.

— Веди.

За огородом, под ветлой, лежали комья свежей глины. У Василия Андреевича трепетно билось сердце.

— Копай! — приказал он мужику.

Тот долго выбрасывал не успевшую еще осесть землю. Докопал до мягкого.

— Должно, он. Вымайте, одному мне не поднять.

Двое солдат спрыгнули в неглубокую яму, вытащили труп. Василий Андреевич глянул на белесые, перепачканные глиной локоны, и у него потемнело в глазах. Он!

— Коля!.. Сын… — Под белой, не тронутой солнечным загаром кожей лица задвигались комки мышц. Но Большаков держал себя стойко. Много видел он смертей и хоть не хоронил еще родных детей, все-таки не смалодушничал, держался как подобает офицеру.

— Посмотри, ничего там не осталось? — приказал он мужику.

Мужик подошел к могиле, нагнулся. Большаков не спеша достал револьвер и выстрелил ему в спину. Тот вздрогнул, обернулся, удивленно спросил: «Чего вы?..» и упал в яму.

— Заройте! — приказал Большаков. И добавил отъезжая — Раз могила вырыта, кто-то должен в ней лежать. — Он был подчеркнуто сдержан и суров. Тело сына Василий Андреевич вез в седле на руках. Всю дорогу молчал. Хоронить собирались завтра, но в полдень вернулись разосланные в разных направлениях разъезды и доложили, что в Мезенцеве замечено скопление партизан. Похоронили Николая в тот же день в центре села в церковной ограде. До вечера пластом лежала на сыром холмике могилы Пелагея. Несколько раз ее отливали водой, уговаривали пойти домой, но она рвала на себе волосы и снова с завываниями кидалась на могилу. Страшным и неутешным было ее горе. Она прокляла мужа.

Василий Андреевич сразу после похорон пошел в старую волостную каталажку и приступил к допросу. Ничего хорошего не предвещал арестованным этот допрос. Он по одному вызывал к себе своих арестованных земляков: Николая Мананникова, Семена Чудненко, Палагина, Андрея Иконникова, Казанцева. Вызывал й молча избивал до потери сознания. А потом потребовал список тюменцевских жителей, ушедших в партизаны, просмотрел его, вычеркнул фамилию Ивана Буйлова и передал Бессмертному:

— Сжечь их дома!

И заполыхало село с разных концов. Большаков поднялся на церковную колокольню смотреть на огненное зрелище. Сюда прибежал к нему напуганный отец.

— Васенька, Вася, что ты делаешь, сынок? Родное ведь село-то. Что ты, Бог с тобой. Опомнись.

— У меня нет больше родного села. А это по Николаю моему поминки.

— Что ты, сынок, что ты! Чем же люди виноваты? Ты уедешь, а нам проходу не будет. Все село супротив пойдет. Яшка вон и тот злует на тебя. Чуть меня сейчас не пришиб. Заседлал коня, к партизанам подался.

— Кто? Яшка? К партизанам?

Старик отшатнулся от сына — так был страшен он.

— Повешу Яшку. Хоть и родной брат, а все равно повешу!

Село полыхало…

Василий Андреевич спал тут, в центре села, у попа Виссариона. Натешившись кровавой расправой над арестованными, он залпом выпил два стакана водки и упал на кровать. Это было в полночь. А через два часа он вскочил как ошпаренный — по всему селу шла бешеная стрельба. Вбежавший в дом хорунжий дико закричал: