Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следующий раздел – «Горные работы в геологических партиях»: канавы, шурфы, бурение, взрывное дело… Возможно, самая интересная глава – «Практические советы по полевому снаряжению». Здесь Куваев делится опытом – своим и коллег. Рекомендует вместо валенок купить у местных жителей торбаза, подшитые оленьей, нерпичьей или лахтачьей шкурой, а летом носить литые резиновые сапоги, положив внутрь стельки из сухой осоки. Описывает процесс снаряжения патронов, шитья спальников из клеёнки, укладки рюкзака, форсирования рек… Этот текст (так и оставшийся, к сожалению, рукописью) можно понимать как производственный комментарий к «Территории».
В 1965 году Олег Куваев уволился из института и уехал под Москву, бросив одновременно Магадан и геологию. Но его последняя научная работа вышла три года спустя в Москве в сборнике «Прикладная геофизика». Это была статья «О возможности определения мощности рыхлых наносов методом ВЭЗ в условиях многолетней мерзлоты» за подписями Кириллова, Куваева, Сюзюмова и Якупова.
С точки зрения принятых в строгих учреждениях правил Олег Куваев не был дисциплинированным сотрудником. Но когда он писал – буквально приковывался к столу. Тут была другая дисциплина – не формальная, а внутренняя, иная мотивация – не административно-зарплатная.
В прозе Олег Куваев выходил на куда более широкую аудиторию, чем в науке. Результатом научной работы было новое знание – в литературе результатом должно было стать прямое воздействие на человеческие души.
Не раз Олег Куваев говорил о возможном возвращении в науку. В 1974-м писал геологу Герману Жилинскому (прототип Катинского), что «на старости лет» начал собирать коллекцию минералов: «Есть аметист, неплохие гранаты, опалы – все с Колымы…» Сообщал другу – магаданскому писателю Альберту Мифтахутдинову: «Можно в виде компенсации за измену геологии заняться минералогией. Похожу несколько месяцев в родной вуз, поработаю с паяльной трубкой и коллекциями – восстановлю былое»…
Выходит, бывших геологов не бывает.
Но всё-таки свои следующие – и последние – десять лет Куваев прожил под Москвой, в городе Королёве (тогда – Калининграде), профессиональным литератором. «Как геофизику мне жаль, что Куваев изменил науке с литературой, но как читатель этот выбор считаю правильным. То, чего он не сделал в науке, наверное, сделали другие. Того, что он сделал в литературе, не сделал никто», – считает Борис Седов.
Горный инженер человеческих душ
В каком-то смысле вся или почти вся русская литература – северная, даже если она успешно прикидывается южной. Возможно, именно в этой не всегда осознаваемой заполярности кроется секрет русской литературы – свежевымороженной, дезинфицированной самим пространством. Недаром самые ценные моря – северные. В них не так комфортно купаться, но купание – забава бездельных горожан; зато в холодной воде водятся самые толстые и вкусные рыбы, самые крупные крабы.
Есть литература, которую можно назвать северной в квадрате: написанная на Севере и о Севере.
Нельзя сказать, что Чукотка до Олега Куваева была литературным белым пятном, хотя по большому счёту северо-востоку и в целом Дальнему Востоку летописцев всегда не хватало, из-за чего здесь втуне пропадают богатейшие золотые пласты.
Ещё до революции выходили «Чукотские рассказы» Владимира Тан-Богораза. В советское время литературное освоение Севера продолжили геологи и лётчики, за ними – профессиональные писатели. На слуху были «Алитет уходит в горы» (1948) Тихона Сёмушкина[427] и «Быстроногий олень» (1953) Николая Шундика[428]. Илья Сельвинский написал пьесу из чукотской жизни «Умка – Белый Медведь», в которой фигурировал секретарь райкома по имени Арсен Кавалеридзе.
В 1960-х пришло новое поколение северных авторов: Олег Куваев, Альберт Мифтахутдинов, Владилен Леонтьев[429], Борис Василевский, Юрий Васильев[430], Анатолий Пчёлкин[431], Владимир Христофоров[432], Михаил Эдидович[433]… Писали (чаще стихи) коренные жители Чукотки: Михаил Вальгиргин[434], Владимир Тынескин[435], Антонина Кымытваль[436] (на её стихи композитор Давид Тухманов написал песню «Октябрь», которую исполнила София Ротару), Владимир Тымнетувге[437]… В СССР у каждого малого народа появился свой классик: Владимир Санги у нивхов, Григорий Ходжер[438] у нанайцев, Джанси Кимонко[439] у удэгейцев и т. д. Главным писателем Чукотки стал Юрий Рытхэу, которому приписывали фразу «чукча не читатель, чукча – писатель». Он стал голосом народа, пережившего в ХХ веке форсированную социальную модернизацию: от первобытного коммунизма – к «научному». А потом – прыжок в обжигающий новорусский капитализм, по сравнению с которым и Чукотское море покажется тёплой ванной.
Ныне несуществующее Магаданское издательство выпускало более пятидесяти книг в год тиражом до 50 тысяч экземпляров каждая, в том числе на языках коренных народов – и это в сравнительно небольшом городе! Сейчас о таких тиражах мечтают даже признанные столичные авторы.
В перестроечные времена хлынула волна произведений, написанных бывшими заключёнными, – «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Чёрные камни» Анатолия Жигулина, «Вагон» Василия Ажаева…
Размышляя о современной ему северной литературе, Олег Куваев писал: «…Есть три Севера. Север ранней эпохи в дневниках полярных путешественников XVIII–XIX веков. Страшный, мрачный, ужасный и так далее. Север Джека Лондона – где борьба человека и природы идёт на равных. И есть книга Бориса Горбатова[440] “Обыкновенная Арктика”. Я убеждён, что в советской художественной литературе об Арктике равных этой книге не было и нет… Я внимательно слежу за тем, что печатается на “полярную тему” в журналах. Всё это, в том числе и моё, перепев трёх мотивов – Джека Лондона, Бориса Горбатова и неких веяний журнала “Юность” конца пятидесятых годов».
Олег Куваев не выносил потребительства, не любил больших людских скоплений («Города трудны для жизни, потому что над городом всегда висит облако из спрессованной психической энергии его обитателей. Так как люди разнородны, то в этом облаке также царят сумятица и разброд. И маленький человечек под его влиянием ничего не может сделать толкового, только начинает ощущать в себе тоску, неясные порывы и дикие желания»). По словам геолога Андрея Попова, он был выкован из «цельного и благородного слитка», которого «ржавчина жизни» – делячество, расчётливость, корысть – не касалась; пафосно, но верно. От тепла солнечного, южного, от обывательского комфорта он стремился к теплу человеческому, которое закономерно проявлялось тем сильнее, чем ниже была температура окружающего воздуха и чем хуже обстояло дело с привычными горожанину удобствами. Стрелка компаса вятского бродяги указывала на
