Голод - Лина Нурдквист

Потом я лежала неподвижно, чувствуя себя так, словно с меня сняли всю кожу. Мне двадцать восемь, впереди вся жизнь на этом хуторе, с мыслью о том, что только что произошло. Шаги по гравию, но не в нашу сторону. Мы поднялись, поправили одежду, оглядываясь по сторонам.

В саду закончился воздух.

Унни

Слепой случай

Черная как смоль зима. Теперь еды хватило на подольше, когда нас осталось трое. От этой мысли все горчило во рту. Мое тело отравлено – застывший плевок ржаной каши, в котором было мое сердце. Тележка стояла заброшенная, прислоненная к углу дома. Уходя одна в лес, я выла, как раненое животное. Согнувшаяся под тяжестью горя спина. Звук шагов ее босых ножек по полу. Горький стон сорвался с моих губ, прежде чем я успела сдержать его. Все равно, что кричать против ветра. Время не повернуть вспять. Теперь я больше не мать моей малышки. Для нее я всего лишь воспоминание, поблекшее со временем, уплывающее по реке времени.

Помню ли я сама своих родителей? Мама была светловолосая, ее звали Тириль. Моего отца звали Молл, он и отдал меня целительнице, когда умерла моя мать. Кажется, он собирался эмигрировать – не знаю, получилось ли у него. Голос у него был низкий и шершавый, у целительницы мягкий, хотя они брат и сестра. Во мне осталось мало воспоминаний о матери и об отце – неужели и Малышка будет вспоминать меня как смутный образ в тумане? Хочу ли я, чтобы она вспоминала меня, или же ей легче будет забыть?

Никто не обещал нам жизни без скорби.

Глухая ночь сменялась рассветом как-то по-другому, когда не было рядом дыхания Малышки. За завтраком мы низко склоняли головы, словно что-то давило на нас. Ты шепелявил, когда говорит – после того дня в верхней челюсти у тебя не хватало зубов, так что слова не совсем получались. Из окна тянуло, я видела, как застывают твои мышцы, Руар – надо набрать еще мха и уплотнить рамы. Ты массировал одной рукой занемевшую шею и косился на меня, натягивая свитер до самой шеи, чтобы сохранить тепло, но свитер стал тебе мал – он обнажал полоску на животе, куда тут же добирался сквозняк. Иногда Туне Амалия весь день сидела, завернувшись в одеяло.

Каждое утро по дороге на работу по лесной тропинке я успевала сильно замерзнуть. Иногда я видела издалека хозяина, идущего по двору. Тогда я замирала, зажав в руках то, что держала – ведро, метлу или корзину, и думала о том, на что способны растения в моей шкатулке. Хватит ли их. Но мне надо было заботиться о вас. Так что я продолжала ходить в Рэвбакку, а он продолжал приходить в Уютный уголок. Сотни раз проходила я по собственным следам, а снег сбивался в большие сугробы, проникая с холодным воздухом в мои ботинки, набитые газетной бумагой, куда быстрее, чем моя кровь успевала согреть подошвы. По дороге многие поворачивались ко мне спиной. Соседи, палачи. Наверняка они знают, что сделала эта странная женщина, говорящая на певучем наречии – и, когда казалось, что больнее уже быть не может, становилось еще больнее. Мое дыхание замерзало передо мной, словно частика меня умирала каждый раз, когда я делала выдох.

Малышка, моя Малышка.

Если встать на цыпочки на камне, стоящем на полпути, я могла увидеть поворот, куда свернула с ней в тот день.

Иногда я залезала на него и вглядывалась, но никогда не видела малышку, только жителей деревни с их скользящими мимо взглядами. Мне хотелось стряхнуть с себя каждый камешек в ботинке, каждый многозначительный взгляд в свою сторону. Они пялились на меня, или мне это только казалось? Может быть, они и не замечали меня, видели лишь мимоходом – эту странную птицу, которая всегда держалась особняком. Добро пожаловать в край убожества и опасливо скошенных глаз, где небо отражается в стеклах домов, а люди все одинаковые, как на подбор.

– Не грусти, мама, – сказал ты мне. – Мы заберем Малышку домой, когда она подрастет и научится бегать побыстрее.

Ссутулить спину и бежать быстрее.

У каждого двора и дома воздух пропитался зимним светом и запахом печного дыма. Запах дома, тепла и затопленной печи. У меня тоже есть свой дом, но что мы будем есть сегодня вечером? Когда кладовка опустела, и в корзинках показалось дно, пойти к лавочнику я не могла – знала, какой услышу ответ.

– Предыдущий кредит еще не оплачен.

И все же иногда я спрашивала. Тщетно. Всегда один и тот же ответ. Проходя мимо хутора Рисланда и лавки, я ощущала чудесный запах стеариновых свечей, кофе и корицы, но теперь мы не могли позволить себе ничего, кроме запаха.

Случалось, хозяин приносил с собой какую-нибудь еду, но по большей части заплесневелую – то, что не хотел давать даже своим свиньям. Лишь крошки коры лежали на дне моей мраморной ступки – такая красивая, зеленая, она так хотела трудиться, но вынуждена была стоять пустая посреди стола. Куда бы я ни шла, везде высматривала замерзшие листья и растения, которые можно отварить. Однажды я собрала целую корзину шишек. Если белки ими питаются, то может, и у нас получится? Затем я растолкла каждую из них в ступке. Разве ступка всегда была такая тяжелая или дело в том, что я заполнила ее отчаянием? Время шло, рука болела. Но сколько бы я ни варила потом эти крошки, ничего питательного не перешло от них в воду. Мы выпили отвар, но что толку? Мы ели ягоды толокнянки, листья и вареную траву. Мы ели все. Конечно, в зимнем лесу что-то можно было найти для пропитания, но явно недостаточно, чтобы вы, дети, перестали таять у меня на глазах. Голод всегда сопутствовал нам. Суровые будни с постоянными спазмами в животе. Я знала, что будет дальше, и думала, что это задушит меня. Каждый день я думала об этом. Но, словно еловая иголка в ботинке, одна мысль не оставляла меня в покое. Замерзших листьев не хватит.

Нам нужна еда.

Не для того я столько всего преодолела, чтобы упасть замертво над пустым котлом.

В тот же вечер я без всякого стыда украла из телеги какого-то крестьянина кусок хлеба – спрятала его под шалью, размочила в теплой воде, придя домой, и накормила вас. Один жалкий кусочек хлеба. Он растаял