Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

— Раньше Басс, — засмеялся он. — Эжен Басс.

Он доверял мне, так как работал у рабби Дойча, пославшего меня сюда. Я оценил его откровенность, и мы быстро стали друзьями. Бастине был из Саарлуиса в Сааре, немецкой федеральной земле, что граничит с Францией. Его овдовевшая мать находилась в убежище в маленьком городке Сен-Жюньен на западе от Лиможа.

— У тебя есть семья? — спросил он в первый вечер.

Я пожал плечами, я просто этого больше не знал.

Утром я снова встретился с рабби Дойчем и Бланш Александер, его кузиной и ближайшей сотрудницей, чтобы познакомиться с нашей работой в Сопротивлении. Иногда необходимо было доставить фальшивые удостоверения личности; иногда отнести какие-нибудь вещи по удаленным адресам; в другой раз доставлялась целая пачка документов в сиротский дом или какое-нибудь убежище, где ожидали дети. Глядя на них, я видел лица своих сестер. Я шептал короткие молитвы далекому, занятому, очевидно, другими делами Богу в надежде, что они достигнут чьих-нибудь ушей, пока еще есть время.

Бланш координировала основную часть нашей деятельности. Иногда она вызывала такси, и мы ехали вместе. Всегда один и тот же таксист в пежо. Беккер тоже водил пежо. Пежо, река Сауэр, жандармы в Люксембурге — все это казалось теперь частью ушедшей в далекое прошлое эры. Переплывал ли я действительно эту реку? Действительно ли я без конца убегал? У меня больше не было энергии для таких подвигов, и я надеялся, что в этом никогда не возникнет необходимость.

То там, то здесь можно было услышать термин La Sixi me — «Шестая». Он упоминался редко, иногда только шепотом, но «Шестая» — это были мы, осуществлявшие связь с органами управления, с жандармерией, с сочувствовавшими людьми, желавшими, как и мы, победы над фашистами. Мы доставляли фальшивые документы, изготовленные людьми, которых никогда не встречали, людям, чьи имена и предыдущие биографии мы изменяли до конца войны. Термин «Шестая» происходил от выражения «Пятая колонна», которым называли предателей, сотрудничающих с фашистами. Это выражение было написано на вагонах поезда, везущего нас из Бельгии, и послужило причиной большого презрения к нам.

Предатели были «Пятой», а мы — «Шестой». Мы пытались блокировать их деятельность фальшивыми документами или тем, что подкупали чиновников, покупали пломбы и печати, подбирали новые подходящие имена и биографии людям, имеющим иностранный акцент. Целая акция могла быть поставлена под угрозу, если кому-то с явно выраженным акцентом неверно подобрать фальсифицированное происхождение. Я понял теперь, что мое собственное фальшивое свидетельство о рождении, полученное от Манфреда Зильбервассера, по всей вероятности, было изготовлено «Шестой».

В спокойные дни я гулял по улицам Лиможа. Иногда на выходных я ездил на автобусе в Шалю повидаться с Лабатю. Время от времени приезжали ко мне Анни и Нетти. Однако моя любовь к Анни перешла в дружеские чувства. Я находил теперь удовлетворение в помощи Сопротивлению.

— Не убаюкивайте себя чувством ложной безопасности, — внушал нам рабби Дойч в дни, когда выпадало мало работы.

Главное региональное отделение гестапо располагалось в отеле возле Жардин де Шамп де Жюлье, недалеко от вокзала. Я много раз проходил мимо вместе с Бастине, когда мы встречали молодых людей, проезжавших через Лимож. Мы отвозили их в дом мадам Бержо, где они ночевали на чердаке: они спали в старом мягком кресле или стелили себе на полу.

По пятницам мы часто собирались вечером в доме рабби Дойча. Его жена готовила сладкие угощения, и мы пели песни на иврите. Последним всегда был Hatikvah, еврейский гимн надежды. Это связывало нас и напоминало о тех, чья надежда уже угасла. Часто я едва сдерживал слезы. Очень давно, всего за несколько часов до вступления Гитлера в Вену, я пел там эти песни с друзьями.

В пятницу 28 апреля 1944 года рабби послал меня на местную железнодорожную станцию. Из надежных источников мы узнали, что на восток будут перевозить заключенных. Одних забрали из тюрьмы, других из больницы, остальные были схвачены во время облав. Рабби Дойч хотел, чтобы я по лицам определил, нет ли среди заключенных членов «Шестой». Он надеялся, что в моей униформе члена Compagnons de France я не возбужу особого подозрения.

— Будь осторожен, — предостерег он.

Только месяц назад немцы казнили в Лиможе около тридцати человек, подозреваемых в партизанских действиях или в торговле на черном рынке. Многие другие были арестованы. Теперь предстояло узнать, эти ли люди будут перевезены поездами.

Добравшись до вокзала, я прошел через большие открытые металлические ворота на товарный двор и увидел лишь железнодорожного рабочего, складирующего грузы. И ничего больше. Товарный поезд ожидал на запасном пути. Я знал этот вокзал достаточно хорошо. На одном из верхних этажей был туалет с окнами, выходящими прямо на товарный двор. Через них я мог все наблюдать, оставаясь сам незамеченным. Прячась за рамой одного из окон, я дожидался знакомого зрелища: немцев в униформах, апатичных заключенных, ощущение еле сдерживаемой жестокости в воздухе.

Через короткое время подошли грузовики и зазвучали приказы. Заключенных вывели на товарный двор. Стоя в нескольких шагах от окна туалета, я сосчитал заключенных — их было около сорока. Офицер СС в черной форме был ответственным, а шесть немецких солдат с оружием наготове стояли в охране.

Перед глазами опять возникло промозглое утро в Дранси: маленький мальчик, разлученный со своими родителями, женщины с младенцами в картонных коробках, старики на носилках. Здесь в Лиможе мы уже слышали, что немцы близки к поражению, что у них недостаточно рабочей силы, не хватает транспортных средств, чтобы перевозить войска на фронт. Но для перевозки евреев в лагеря смерти поездов все еще хватало.

Я приблизился к окну и стал искать знакомые лица. Кованые железные ворота на товарный двор были все еще широко открыты. Я увидел провиант, предназначенный для заключенных, и вспомнил сыр и сардины, полученные нами на вокзале в Дранси. И ни капли питья. Снова я должен был со стороны бессильно наблюдать людей в критической ситуации. В памяти всплыло: мама, пытающаяся защитить моих сестер во время моего бегства; Анни на лестнице вместе с мокрым от пота жандармом и я, затаивший дыхание, на полу на чердаке; поезд, полный невиновных, на пути в Аушвиц, и мы с Манфредом, выпрыгнувшие из него в темноту и, полные ужаса, прячущиеся в траве.

Тут я увидел, что офицер СС указал на меня. Вдруг я оказался не «со стороны», не вне критической ситуации, а в центре ее.

— Там, наверху, — крикнул офицер и указал на мое лицо в окне туалета.