Миг власти московского князя - Алла Панова

Когда посад остался позади и окруженная конной стражей вереница пленников вошла на территорию де­тинца, миновав высокие крепкие ворота, Кузька, ото­рвав хмурый злобный взгляд от снежного наста, разби­того сотнями копыт, кажется, впервые за весь долгий путь смог оценить, сколь малая горстка осталась от его большой ватаги. Сплюнув под ноги, он обернулся, нео­жиданно почувствовав чей‑то взгляд: с вежи, покры­той четырехскатной тесовой крышей, за ним, о чем‑то переговариваясь, наблюдали два стражника, один из которых, ухмыляясь, поднял лук и сделал вид, что це­лится в Кузьму. Он отвернулся, чтобы не видеть, как смеются над ним — над тем, чье одно только имя уже долгое время наводило ужас в тех местах, где появля­лась его ватага, от которой теперь не осталось и трети.

Наконец, пройдя мимо церкви и нескольких бога­тых усадеб, огороженных высокими заборами, из‑за которых виднелись многочисленные дворовые пост­ройки, люди, подгоняемые дружинниками, очутились У крепких строений. Кузька догадался, что это и есть их временное пристанище, и уже предвкушал, как ус­троится где‑нибудь в уголке, а верные ему людишки будут, как и прежде, суетиться вокруг него, стараясь угодить и невзначай не прогневить. Но вышло не так, как он рассчитывал. Кузьку, безуспешно пытавшегося разглядеть, что происходит в нескольких десятках са­женей от него, за лошадиными крупами, один из тех дружинников, которые были приставлены к нему, больно ткнул ножнами в спину.

— Ишь, шею вытянул! — буркнул молодой бело­брысый дружинник, решивший, что пленник старает­ся дать какой‑то знак своим людям, сгрудившимся у сруба, сложенного из толстенных бревен. С удовле­творением заметив, что Кузька вжал голову в плечи и, что‑то ворча, уставился себе под ноги, он менее серди­то бросил: — Ишь, ирод, разговорился.

Белобрысый собрался было еще разок ткнуть в не­навистного противника, но передумал — хоть и враг был перед ним, но враг безоружный, а истинному вои­ну не след против такого поднимать меч, пусть и в ножнах.

Тем временем ватажники, от которых Кузьку отде­лили еще в лесу и с которыми он за всю дорогу не мог не только словом перемолвиться, но и взглядом обме­няться, скрылись за стеной сруба. Когда последний из них исчез из виду, Кузьку, кажется потерявшего вся­кий интерес к происходящему, подвели к лежащему на снегу сколоченному из толстых досок щиту. Два стражника подняли тяжелый щит, и под ним обнару­жилась зияющая черная яма, которая, как с ужасом понял Кузька, предназначалась именно для него.

— Вот и твое логово. Место, достойное для такого зверя, как ты, — проговорил усталым голосом сотник и, чуть отъехав в сторону, с безразличием наблюдал за тем, как Кузьку, на мгновение застывшего на краю ямы, показавшейся ему бездонной пропастью, опусти­ли вниз.

Щит водрузили на место, и в яме, откуда было не­возможно выбраться без посторонней помощи, воцари­лась кромешная мгла.

Оказавшись на дне глубокой ямы, Кузька сделал шаг в ту сторону, где успел заметить кучу соломы. Ус­лышав под ногой тихий хруст, он опустился на корточ­ки, пошарил перед собой рукой и, поняв, что не ошиб­ся, тут же в изнеможении повалился на солому. Она была колючей и холодной, и ему показалось, что он лежит на ледяных иголках, захотелось тут же вскочить, но силы враз оставили его. Ноги, отвыкшие от пеших прогулок, невыносимо гудели, все тело болело, но еще больше болела душа, о существовании которой он, ка­жется, уже успел забыть. В предчувствии неминуемой расплаты за содеянное им зло она ныла, как ноет, по­стоянно напоминая о себе, гнилой зуб. Кузькины глаза понемногу привыкли к темноте, но как раз в это время почти померк тонкий лучик, безуспешно пытавшийся прорезать черное холодное пространство. Сколочен­ный из досок щит, отделявший узника от свободы, от солнечного света, не мог, однако, оградить его от мо­роза, усилившегося к ночи.

Холод охватил распластанное на соломе уставшее тело. Чей‑то старый кожух с почти вытертым мехом, в спешке напяленный Кузькой, не только не смог оп­равдать надежды главаря на то, что в этом заношенном вонючем одеянии его не опознают люди князя, примут за простого ватажника, но и совсем не согревал. Двига­ясь через снежную круговерть по лесной тропе, а потом и по наезженной дороге, Кузьма временами, отвлек­шись от своего нынешнего положения пленного и от мыслей о своем неясном будущем, с тоской вспоминал об огромной медвежьей шкуре, брошенной им в косо­бокой избушке, притулившейся на окраине леса. Те­перь эта шкура, которая чем‑то напоминала ему кня­жеское корзно, пришлась бы как нельзя кстати. Холод становился все сильнее, и Кузьма понял, если он не хо­чет окоченеть к утру, надо что‑то делать. Пришлось вспомнить навыки, полученные им за время скитаний и подзабытые у жарких костров, которые любили за­палить ватажники. Он с обидой и злостью подумал о своих товарищах, которым сейчас наверняка было гораздо лучше и теплее в тесном порубе, чем ему, ос­тавленному в одиночестве на волю случая.

После бессонной ночи, проведенной в безуспешных попытках хоть как‑то согреться, он обрадовался, услы­шав наверху снаружи разговор и увидев, как тяжелые доски начали сдвигаться. Однако Кузька зря ждал, что его вот–вот вытащат на свет Божий. В узкую щель ему опустили сулейку с водой и ломоть хлеба, а потом в его прибежище снова воцарился мрак, и снова лишь толь­ко тонкая нить света связывала его с миром.

Зарывшись в колючую солому, Кузька поднес к пе­ресохшим губам сулейку, жадно глотнул, но тут же за­дохнулся — ледяная вода обожгла горло. Немного от­дышавшись, он оторвал от ломтя небольшой кусочек и, отправив его в рот, стал медленно жевать, думая продлить удовольствие от еды. Однако вкуса хлеба он, к своему удивлению, не чувствовал. Откусив еще пару кусков и спрятав недоеденный хлеб за пазуху, Кузька стал ждать, когда же за ним придут. Но время прохо­дило, а за ним никто не шел, и это начинало злить узника.

Надежды на скорый суд таяли вместе с растворяющимся во мраке тонким лучиком, становившимся все слабее, постепенно угасало желание открыться и рас­сказать князю о припрятанных богатствах, чтобы тем самым купить себе жизнь.

«Открою я князю схорон, а он накопленное мною возьмет, а меня все одно жизни лишит, — рассуждал Кузьма, отламывая от ломтя крохотные кусочки и отправляя в рот. — Если по порядку, так там, в лесочке, хватит, чтобы виру[54] за всех отдать. Только вот кто ж всех от рук наших сгинувших счесть сможет? Я и сам не сочту. Да и зачем это делать? — Он отпил немного воды, уже не казавшейся такой холодной, и, почесав загривок, зло усмехнулся щербатым ртом: — Да и почему мне одному платить, ежели не один я людишек калечил да жизни лишал. Пусть и другие поплатятся!»

Лучик совсем погас, а Кузьку для допроса так ни­кто и не позвал. Он, правда, слышал, что некоторые уз­ники в сырых холодных ямах проводили недели и ме­сяцы, а многие, так и не дождавшись разбирательства, находили здесь свою смерть. Но ведь это другие, а он не такой, как все, и его — в этом он был уверен — подоб­ная участь не ждет. Ведь от смерти, которая в его яме кажется очень близкой, ему есть чем откупиться. Эта мысль успокоила, и он зашевелил губами, зашептал песню, которую часто напевал у костра богатырь Фока:

…Мне заутра к князю грозному во допрос идти.Станет грозный князь меня спрашивать:«Ты скажи, скажи, детинушка,Уж как, с кем ты воровал, с кем разбой держал?Еще много ли с тобой сотоварищей?»А отвечу я тебе, грозный князь,Расскажу всю правду, всюю истину,Что товарищей у меня было четверо:Еще первый сотоварищ мой — ночка темная,А второй товарищ — мой булатный нож,А как третий‑то — да мой добрый конь,А четвертый — лук тугой да изгибчатый.Что ж ответит мне сей грозный князь?«Исполать тебе, — скажет, — детинушка,Я за то тебя, молодец, пожалуюСреди поля хоромами высокими,Что с двумя столбами с перекладиной…»

Песня, звучавшая на воле залихватски, с молодеческой удалью, в порубе вышла унылой и зловещей. Дру­гая мысль упрямо пролезла в голову, лишив уверенно­сти в том, что шаг, который он собрался сделать, пра­вилен. Да, жизнь себе он сохранит, а может, и свободу обретет, но вот только останется ни с чем. Снова гол как сокол, снова станет голытьбой, ничего не имею­щей. Правда, сил еще достаточно, однако годы свое бе­рут, а слабому да одинокому от таких же злобных и не­насытных, каким был он, ждать добра не приходится. Это он понимал хорошо.

От своих соперников Кузька давно научился избав­ляться и редко это делал своими руками, для этого у него всегда находились помощники, которых он за верную службу мог уважить при дележе добычи. Но ес­ли купить преданность будет не на что? Чем больше он думал об этом, тем меньше ему хотелось отдавать при­прятанное на черный день. Верить в то, что «черный день» уже пришел, Кузька не хотел, не верил и в обещание князя посадить его на кол.