Господин двух царств - Джудит Тарр

Александр остановился и зашатался. Лицо его выражало всего лишь изумление.

Он покрепче стал на ноги, собрался с силами, двинулся вперед. Гефестион, застрявший среди тел, без передышки сыпал беспомощными проклятиями, видя, как хлынула кровь — алая на золоте.

Гефестион оттолкнул падающее тело. Путь был свободен.

Александр не стоял на месте. Его меч поднимался и опускался, прорубая дорогу сквозь гущу врагов, пробиваясь к стенам города. Гефестион знал так ясно, как будто бог подсказал ему, что творилось сейчас в безумном, но блистательном уме. Александр должен вести за собой армию, должен выиграть битву. Боль — ничто, и рана, пусть глубокая, не имела значения: такова цена, и он ее заплатил. Теперь Александр возьмет Газу.

Александр был в сознании, когда его вынесли с поля боя. Истекающий кровью, бледный от шока и проклинающий их за то, что помешали ему сражаться.

— Я заплатил цену, — говорил он. — Город — мой. Так сказал Аристандр. Дайте мне встать, дайте мне вернуться туда. Вы слышите? Батис думает, что я мертв. Дайте мне вернуться, прежде чем мои люди подумают то же самое!

Руки Мериамон остановили его. Она не могла бы удержать его силой, но ее прикосновение смирило его. Вошел Филиппос вместе с другими, он, как всегда, участвовал в битве, такой же, по-своему, безумный, как его безумец-царь. Еще на поле битвы он снял с царя доспехи и вытащил стрелу, но после началось кровотечение, которое не останавливалось, как не останавливался и Александр, хотя и потерял очень много крови, ослабел, а движения его замедлились. Только когда он лишился чувств, его удалось доставить в безопасное место.

У Мериамон были иголка с ниткой и железная решимость воспользоваться ими. Она принялась зашивать рану.

Он отбивался от нее. Ее тень налегла на него, удерживая, и открыла ворота сна. Александр еще боролся, но боль превышала даже его силы. Боль одолела его, с ней пришла тьма, и врачам стало легче работать.

Рана была тяжелая и не хотела заживать. Как только она закрылась, он открыл ее снова, настояв, чтобы его отнесли на носилках к осаждающим город, где отказался лежать, вскакивал, чтобы указать новый путь для механиков, куда им переместить катапульту. Даже вино с маковым настоем не могло его утихомирить. Александр отказывался его пить или пил слишком мало. Он приказал минировать стены и пожелал присутствовать при этом.

— Ты знаешь, что сделали мои люди, когда я упал, — говорил он Мериамон, и не один раз. — Они выиграли схватку за мое тело, но не стали штурмовать стены. Они подумали, что я убит. Они должны увидеть, что я жив и сражаюсь, иначе осада захлебнется.

— Может, так бы и к лучшему, — ответила она.

Он все порывался встать с постели. Мериамон пришлось ему многое позволить: постель под навесом, за пределами достигаемости вражеского обстрела, гонцы, относящие его приказы механикам и обслуге осадных машин. Она подперла его подушками, но не дождалась за это благодарности. Александр все порывался встать, он рвался в бой. Она уже знала признаки этого.

— Существуют снадобья, — сказала она. — Которые могут заставить человека лежать в постели столько, сколько нужно. Наверное, мне придется применить их. Рана сейчас гноится — она может убить тебя.

— Не убьет, — ответил Александр.

Она чуть его не ударила. Мериамон не боялась повредить этим царю; просто она боялась собственного характера, боялась, что не сможет остановиться. Она стояла над ним, стараясь выглядеть так внушительно, как только может женщина — маленькая женщина в широкой мантии тени.

— Теперь я понимаю, — сказала она, — какую ошибку допустила, позволив тебе думать, что ты, возможно, сын бога. Плоть твоя вполне смертна. Ты еще можешь умереть.

Он посмотрел на нее ясными светлыми глазами, различая и ее, и ее тень, не боясь ни того, ни другого.

— Я знаю, — ответил он. — Я знаю, что я смертен.

— Нет, не знаешь.

Он потрогал повязки на своем плече. Ему было больно: губы сжаты, лицо восковое под румянцем злости.

— Вот напоминание.

— Ты ничего не слушаешь.

— Значит, я должен стать трусом, — вспылил он, — и бежать от стен Газы, поджав хвост?

— Газа ненавидит тебя. Даже камни обратились против тебя.

Александр ударил кулаком по ложу. Боль потрясла его: он задохнулся, но не мог позволить ей убедить себя.

— Какая ерунда!

— Вовсе нет.

Александр вскочил на ноги. Он стоял возле ложа, разъяренный, лицом к лицу с ней.

— Послушай меня, — сказал он. — Перед нами ворота в Египет. Газа — дом привратника. Если мы оставим в нем врага, то окажемся в ловушке. Мы должны взять Газу. Мы не можем допустить, чтобы она восстала против нас.

— Тогда возьми ее, — сказала она, — и дело сделано.

Она вывела его из равновесия.

— Ты же не даешь мне…

— Ты вполне можешь оставаться здесь. Твои военачальники сами в состоянии вести войну.

— Я должен быть там, — возразил он. — Я им нужен.

— Почему?

— Я царь.

— Ты нужен им живой и здоровый, способный управлять ими.

— Царь управляет с передовой.

— Он может также и умереть на передовой.

Александр неожиданно сел. Не только от слабости. Глаза его были почти черны, а настроение еще чернее.

Мериамон тихонько отошла. Она уже сказала все, что стоило сказать. Он был тем, кем был, — царь и Александр. К тому же, несмотря на всю свою блистательность, он был просто мальчишкой. Об этом многие забывали. Он стремился казаться моложе и меньше, чем был, казаться неуязвимым, но обманывал он только себя, вредил только себе.

Она вспомнила бога из ужасного и прекрасного представления. Было довольно странно потом разговаривать с человеком, который носил его маску, и обнаружить, что он и не молод, и не безумен: стареющий мужчина с тихим голосом и робкой улыбкой. Сначала она подумала тогда, что он похож на нее и что через него говорят боги. Но в нем не было ни крошки божественного.

Александр был больше, чем голос. Бог, владевший Фетталосом, — Дионис, повелитель Азии, — был и в царе, был как бы частью царя. Но даже Дионис имел смертную оболочку, был рожден смертной женщиной. Его безумие было божественным безумием, но он имел оболочку смертной плоти и страдал от недомоганий смертного.

Александру никогда раньше не приходилось думать об этом. Он знал битвы и кровавое лицо смерти. Он пролил достаточно и собственной крови. Но то, что он смертен, то, что может умереть, никогда не приходило ему в голову. Так часто бывает, когда человек — мужчина, молод, когда он царь и любим богами. Боль, которую Александр испытывал теперь, рана, которая гноилась и не хотела заживать, придали всем его поступкам новую глубину.